ШЛЯХ МОЖА БЫЦЬ ІНШЫМ
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ ЗЕЛЁНОГО ПОРТАЛА
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ ЗЕЛЁНОГО ПОРТАЛА
Глава 2.
Чернобыль в лицах
Чернобыль в лицах
Техногенная катастрофа на Чернобыльской АЭС сейчас — это не земли, которые возвращают в сельское хозяйство, и не замшелые тексты газет. Это — человеческие судьбы. Несмотря на миллиарды рублей и усилия тысяч человек, забыть об аварии в состоянии только те, кто не имел к ней отношения. Все остальные будут снова и снова крутить в голове горькие воспоминания.
Анатолий Степанович Дятлов, бывший заместитель главного инженера Чернобыльской АЭС. По официальной версии был признан одним из виновных в аварии на ЧАЭС. Дятлов получил большую дозу радиации — 390 бэр. Был осуждён на 10 лет колонии общего режима по статье 220 ч. 2 УК УССР и, несмотря на заболевания, в соответствии с которыми осужденный прекращает отбывание наказания, был этапирован после суда в Киев, в Лукьяновскую тюрьму и далее в колонию в посёлок Крюково.
Через 4 года, после официальных писем за подписью академика Сахарова и других видных деятелей науки, был досрочно освобождён в связи с заболеванием. Лечился в ожоговом центре в Мюнхене. 13 декабря 1995 года Анатолий Степанович Дятлов умер.
Интервью записано в 1994 году:
Через 4 года, после официальных писем за подписью академика Сахарова и других видных деятелей науки, был досрочно освобождён в связи с заболеванием. Лечился в ожоговом центре в Мюнхене. 13 декабря 1995 года Анатолий Степанович Дятлов умер.
Интервью записано в 1994 году:
Часть 1. Ликвидаторы
Люди, которые пострадали то ли от своего благородства, то ли от послушности государству — так видят в современной Беларуси ликвидаторов аварии на ЧАЭС. Сами они нечасто ставят себя на позицию жертвы и вместо указанного в документах статуса «пострадавший» говорят, что занимались ликвидацией. Речь о людях, работавших неподалёку от ЧАЭС в 1986-1989 годах.
Нет, они не умерли. Не получить критично высокую дозу облучения им помогли крепкое здоровье, характер работ, место жительства и питание, а кому-то — находчивость или осмотрительность.
Люди, которые пострадали то ли от своего благородства, то ли от послушности государству — так видят в современной Беларуси ликвидаторов аварии на ЧАЭС. Сами они нечасто ставят себя на позицию жертвы и вместо указанного в документах статуса «пострадавший» говорят, что занимались ликвидацией. Речь о людях, работавших неподалёку от ЧАЭС в 1986-1989 годах.
Нет, они не умерли. Не получить критично высокую дозу облучения им помогли крепкое здоровье, характер работ, место жительства и питание, а кому-то — находчивость или осмотрительность.
"Я такі, як і ўсе, чалавек. Я хачу жыць". Гісторыя ліквідатара Сяргея пра чалавечнасць Сяргей — адзін з тых нямногіх людзей, якога яшчэ можна назваць жывым сведкам наступстваў адной з самых маштабных ядзерных катастроф — аварыі на Чарнобыльскай АЭС. Ён ліквідаваў адселеныя беларускія вёскі ў Магілёўскай вобласці. Аўтар: Хрысціна Чарняўская, фота: Святлана Станкевіч |
Сёння Сяргей жыве ў закрытым аддзяленні аднаго з мінскіх інтэрнатаў, а перамяшчэнне яго абмежавана вазком. І пры ўсім гэтым ён чалавек, які не страціў аптымізму ў жыцці. А галоўнае, што і героем сябе не лічыць.
Кожны выхад за сцены інтэрната для Сяргея сапраўдная падзея. Ён усміхаецца, азіраецца па баках і бы пачынае дыхаць глыбей, захапляцца наваколлем. Колькі ён знаходзіцца ва ўстанове, сам прызнаецца, што даўно перастаў лічыць.
Пра сваё жыццё Сяргей расказвае проста: нарадзіўся і вырас у Мінску. Пасля сканчэння школы адразу ж сеў за стрыно. Працаваў аўтаслесарам, таксістам, адкрыўшы катэгорыю стаў дальнабойшчыкам-міжнароднікам, што дазволіла аб'ездзіць не толькі паўсаюзу, але і паглядзець на добрую частку еўрапейскіх краін.
У 1986 годзе, калі выбухнуў Чарнобыль, Сяргей пачаў вазіць гуманітарную дапамогу для пацярпелых ва Украіну. У 1987 годзе быў прызваны на ліквідацыю наступстваў на беларускіх тэрыторыях. На той момант яму не было яшчэ і 30 год.
Кожны выхад за сцены інтэрната для Сяргея сапраўдная падзея. Ён усміхаецца, азіраецца па баках і бы пачынае дыхаць глыбей, захапляцца наваколлем. Колькі ён знаходзіцца ва ўстанове, сам прызнаецца, што даўно перастаў лічыць.
Пра сваё жыццё Сяргей расказвае проста: нарадзіўся і вырас у Мінску. Пасля сканчэння школы адразу ж сеў за стрыно. Працаваў аўтаслесарам, таксістам, адкрыўшы катэгорыю стаў дальнабойшчыкам-міжнароднікам, што дазволіла аб'ездзіць не толькі паўсаюзу, але і паглядзець на добрую частку еўрапейскіх краін.
У 1986 годзе, калі выбухнуў Чарнобыль, Сяргей пачаў вазіць гуманітарную дапамогу для пацярпелых ва Украіну. У 1987 годзе быў прызваны на ліквідацыю наступстваў на беларускіх тэрыторыях. На той момант яму не было яшчэ і 30 год.
Ігар Гаўрылаў, front.photo
Сяргей не быў ваеннаабавязаным, такіх як ён называлі "партызанамі"
Тады ўсіх прызывалі, з аўтамабілямі і пешых, праз ваенкаматы, прызнаецца ён. Так Сяргей пяць з паловай месяцаў, з вясны па восень, адбыў у Магілёўскай вобласці ў зоне забруджаных вёсак Чэрыкаўскага раёна, адкуль адсялілі людзей.
Тады ўсіх прызывалі, з аўтамабілямі і пешых, праз ваенкаматы, прызнаецца ён. Так Сяргей пяць з паловай месяцаў, з вясны па восень, адбыў у Магілёўскай вобласці ў зоне забруджаных вёсак Чэрыкаўскага раёна, адкуль адсялілі людзей.
Я не быў ваеннаабавязаным, але пагадзіўся і паехаў ад працы з аўтамабілем. Трэба ж было дапамагаць людзям. І не, героем я сябе не лічу. Гэта проста чалавечае стаўленне.
У задачу ліквідатараў уваходзіла зачыстка, дэзактывацыя тэрыторый і знос населеных пунктаў.
"Уласна я быў кіроўцам: вазіў людзей, вазіў, калі раскідвалі пабудовы, матэрыялы. Забруджаныя дамы разбіралі, звозілі ў магільнік, перасыпалі растворам, кшталту вапнавага, накрывалі плёнкай, затым зноў растворам і закопвалі. На гэтым месцы ставілі слупкі, маўляў, тут такая справа", — апісвае працэс ліквідатар.
Пра небяспеку ліквідатарам казалі, сцвярджае Сяргей, ды й самі людзі выдатна разумелі, што гэта радыяцыя пасля аварыі на Чарнобыльскай АЭС.
"Страху ніякага не было. Адкуль, калі туды ішлі салдаты. А я такі ж чалавек, як і ўсе астатнія. Таксама мужчына. Толькі і ўсяго", — разважае ён.
"Уласна я быў кіроўцам: вазіў людзей, вазіў, калі раскідвалі пабудовы, матэрыялы. Забруджаныя дамы разбіралі, звозілі ў магільнік, перасыпалі растворам, кшталту вапнавага, накрывалі плёнкай, затым зноў растворам і закопвалі. На гэтым месцы ставілі слупкі, маўляў, тут такая справа", — апісвае працэс ліквідатар.
Пра небяспеку ліквідатарам казалі, сцвярджае Сяргей, ды й самі людзі выдатна разумелі, што гэта радыяцыя пасля аварыі на Чарнобыльскай АЭС.
"Страху ніякага не было. Адкуль, калі туды ішлі салдаты. А я такі ж чалавек, як і ўсе астатнія. Таксама мужчына. Толькі і ўсяго", — разважае ён.
Ступень арганізацыі ўсіх працэсаў была высокая, пад кіраўніцтвам ваенных. Як прыгадвае Сяргей, жылі яны ў палатках, з драўлянай падлогай, буржуйкай, ложкамі — адным словам былі цалкам забяспечаны харчаваннем і жыллём.
Кожны праходзіў інструктаж. У якасці сродкаў абароны выдаваліся процігаз. Гумовыя касцюмы прызначаліся для "разведчыкаў", што абследавалі зоны павышанай радыяцыі.
Па вяртанні дадому найбольш за ўсё хацелася пабачыць сям'ю: "Ляцеў, бы на крылах", — кажа ён. Затым пачаліся камісіі, абследаванні і аздараўленне ў санаторыі раз на год. Як ліквідатару Сяргею быў прызначаны сухі паёк, які ён мог атрымаць прадуктамі ў краме адзін раз у месяц.
"Праз гады 2-3 пачалі адчувацца праблемы са здароўем. У той час я працаваў міжгароднім кіроўцам і вельмі моцна замёрз на Урале. І вось адтуль я прыехаў з адчуваннем, што ногі не хочуць мяне слухацца. Стаў класціся ў Аксакаўшчыну. Ды там усе былі: і ліквідатары, і пацярпелыя з усіх раёнаў. Ездзіў на Поўдзень. Але ногі падвярнуліся пад мяне… Гэта зараз нашмат лепей стала, я іх размяў", — дзеліцца Сяргей.
Кожны праходзіў інструктаж. У якасці сродкаў абароны выдаваліся процігаз. Гумовыя касцюмы прызначаліся для "разведчыкаў", што абследавалі зоны павышанай радыяцыі.
Па вяртанні дадому найбольш за ўсё хацелася пабачыць сям'ю: "Ляцеў, бы на крылах", — кажа ён. Затым пачаліся камісіі, абследаванні і аздараўленне ў санаторыі раз на год. Як ліквідатару Сяргею быў прызначаны сухі паёк, які ён мог атрымаць прадуктамі ў краме адзін раз у месяц.
"Праз гады 2-3 пачалі адчувацца праблемы са здароўем. У той час я працаваў міжгароднім кіроўцам і вельмі моцна замёрз на Урале. І вось адтуль я прыехаў з адчуваннем, што ногі не хочуць мяне слухацца. Стаў класціся ў Аксакаўшчыну. Ды там усе былі: і ліквідатары, і пацярпелыя з усіх раёнаў. Ездзіў на Поўдзень. Але ногі падвярнуліся пад мяне… Гэта зараз нашмат лепей стала, я іх размяў", — дзеліцца Сяргей.
Ігар Гаўрылаў, front.photo
Пра культуру памяці: "Жыццё працягваецца"
Ні з кім са сваіх паплечнікаў Сяргей не кантактуе, кажа: "Даўно гэта ўсё было". Не наведвае яго ў інтэрнаце і сям'я. Але на гэты конт ён стараецца не смуткаваць, маўляў, у іх сваё жыццё і турботы, у мяне сваё.
Ды й наконт таго, ці памятаюць людзі пра аварыю на Чарнобыльскай АЭС, Сяргей разводзіць рукамі: "Не ведаю, як у людзей… Я проста ведаю, памятаю гэта. Са мной здарылася. Я пайшоў дабраахвотна. Я такі ж як і ўсе чалавек. Я хачу жыць. І калі людзям было горш, чым мне, чаму я павінны быў хавацца за спінамі іншых?"
Паўтарыся чарнобыльская гісторыя сёння — Сяргей без ваганняў пайшоў бы рабіць усё залежнае ад яго. І нягледзячы на свой досвед і праблемы са здароўем, ён не стамляецца казаць, што жыццё працягваецца — ён жывы.
Ні з кім са сваіх паплечнікаў Сяргей не кантактуе, кажа: "Даўно гэта ўсё было". Не наведвае яго ў інтэрнаце і сям'я. Але на гэты конт ён стараецца не смуткаваць, маўляў, у іх сваё жыццё і турботы, у мяне сваё.
Ды й наконт таго, ці памятаюць людзі пра аварыю на Чарнобыльскай АЭС, Сяргей разводзіць рукамі: "Не ведаю, як у людзей… Я проста ведаю, памятаю гэта. Са мной здарылася. Я пайшоў дабраахвотна. Я такі ж як і ўсе чалавек. Я хачу жыць. І калі людзям было горш, чым мне, чаму я павінны быў хавацца за спінамі іншых?"
Паўтарыся чарнобыльская гісторыя сёння — Сяргей без ваганняў пайшоў бы рабіць усё залежнае ад яго. І нягледзячы на свой досвед і праблемы са здароўем, ён не стамляецца казаць, што жыццё працягваецца — ён жывы.
Аўтарка відэа — Ксенія Галубовіч
Замест пасляслоўя
Ёсць у Сяргея звычайная чалавечая мара — прыехаць дадому, дзе ён жыў, і пабачыць сваю сям'ю, хаця б на нейкі час — дачку, унучку.
Таксама быў бы не супраць выбрацца на жывы футбольны матч: не хапае гэтага ў інтэрнаце, хоць ёсць у іх тэлевізар. Але па ім найчасцей глядзяць серыялы і кіно. А вось пабыць на стадыёне з заўзятарамі, чаго ніколі яшчэ не было ў жыцці Сяргея, — рэч іншая.
Ёсць у Сяргея звычайная чалавечая мара — прыехаць дадому, дзе ён жыў, і пабачыць сваю сям'ю, хаця б на нейкі час — дачку, унучку.
Таксама быў бы не супраць выбрацца на жывы футбольны матч: не хапае гэтага ў інтэрнаце, хоць ёсць у іх тэлевізар. Але па ім найчасцей глядзяць серыялы і кіно. А вось пабыць на стадыёне з заўзятарамі, чаго ніколі яшчэ не было ў жыцці Сяргея, — рэч іншая.
Андрей Ровкач: «Мы видели реактор практически каждый день» Он облетел всю Беларусь, потому что такой была его работа, и сейчас, по прошествии 30 лет, видит в этом романтику. Но тогда Андрей Ровкач больше боялся взлетать на вертолёте, чем быть облучённым радионуклидами от дымящегося реактора ЧАЭС. В 1986 и 1987 годах он неоднократно летал в окрестностях Чернобыля, вместе с коллегами собирая пробы почв. Образцы были нужны, чтобы иметь представление о распространении радиации. Благодаря полевым исследованиям этого человека и его коллег из Белгидромета была построена первая карта загрязнения радионуклидами территории Беларуси. Записала Анна Волынец. Фото: Андрей Ровкач, Павел Хованский, открытые интернет-источники |
Чернобыль был не единственным источником загрязнения
В настоящее время Андрей Иванович уже полгода как пенсионер. За свою жизнь он успел сделать карьеру в Беларусском технологическом университете, поработать в Никарагуа, со служебными научными командировками побывать в Германии, Швеции, Финляндии, Великобритании, Польше и т.д., пожить в США, но в далёком 1986 году он числился сотрудником Белгидромета.
Наш визави закончил Беларусский технологический институт по специальности «Лесное хозяйство», там же получил учёную степень кандидата наук. С 1983 года работал в Белгидромете начальником лаборатории контроля загрязнения почв. Спустя три года его знания и опыт пригодились для ответственной миссии: ему и его коллегам из Белгидромета было поручено отобрать почвенные образцы для составления карты радиационного загрязнения Беларуси.
Специалист отмечает: авария на ЧАЭС — не единственный источник загрязнения. Наблюдения за радиационным фоном велись с начала 1960-х годов: на планете тогда вовсю проводились испытания ядерного оружия. Радиоактивные элементы попадали в атмосферу и оседали на поверхности. А вот на территории Беларуси их количество определяла служба Белгидромета, объясняет собеседник.
«Взрывали в воздухе и СССР, и американцы, и китайцы. Все стреляли потихоньку, потом начали беспокоиться, что это плохо», — рассказывает он.
На работе в белой рубашке
«Чернобыль «соответствовал» мне по должности, — вспоминает Андрей Иванович. — Когда произошла авария, сказали: надо вести радиационную разведку. Буквально за 10 дней мы закончили курсы бортоператоров».
6 мая 1986 года сотрудники Белгидромета пересели на вертолёт КА-26, который стал их основным транспортом в тёплом сезоне следующих двух лет.
«Я сидел на работе в белой рубашке, и из Москвы прилетел зампредседателя Госкомгидромета СССР. Мы сразу начали ему ассистировать, — описывает собеседник начало службы в качестве ликвидатора. — Мы с ним выявляли рекогносцировочную зону осаждения радиоактивного облака на территории Гомельской и Могилёвской областей».
В настоящее время Андрей Иванович уже полгода как пенсионер. За свою жизнь он успел сделать карьеру в Беларусском технологическом университете, поработать в Никарагуа, со служебными научными командировками побывать в Германии, Швеции, Финляндии, Великобритании, Польше и т.д., пожить в США, но в далёком 1986 году он числился сотрудником Белгидромета.
Наш визави закончил Беларусский технологический институт по специальности «Лесное хозяйство», там же получил учёную степень кандидата наук. С 1983 года работал в Белгидромете начальником лаборатории контроля загрязнения почв. Спустя три года его знания и опыт пригодились для ответственной миссии: ему и его коллегам из Белгидромета было поручено отобрать почвенные образцы для составления карты радиационного загрязнения Беларуси.
Специалист отмечает: авария на ЧАЭС — не единственный источник загрязнения. Наблюдения за радиационным фоном велись с начала 1960-х годов: на планете тогда вовсю проводились испытания ядерного оружия. Радиоактивные элементы попадали в атмосферу и оседали на поверхности. А вот на территории Беларуси их количество определяла служба Белгидромета, объясняет собеседник.
«Взрывали в воздухе и СССР, и американцы, и китайцы. Все стреляли потихоньку, потом начали беспокоиться, что это плохо», — рассказывает он.
На работе в белой рубашке
«Чернобыль «соответствовал» мне по должности, — вспоминает Андрей Иванович. — Когда произошла авария, сказали: надо вести радиационную разведку. Буквально за 10 дней мы закончили курсы бортоператоров».
6 мая 1986 года сотрудники Белгидромета пересели на вертолёт КА-26, который стал их основным транспортом в тёплом сезоне следующих двух лет.
«Я сидел на работе в белой рубашке, и из Москвы прилетел зампредседателя Госкомгидромета СССР. Мы сразу начали ему ассистировать, — описывает собеседник начало службы в качестве ликвидатора. — Мы с ним выявляли рекогносцировочную зону осаждения радиоактивного облака на территории Гомельской и Могилёвской областей».
Начало строительства ЧАЭС
«Мы видели реактор практически каждый день»
Работали в различных точках, заранее намеченных исследователями в Москве, проверяли, верно ли указаны границы осаждения облака.
«Это были ужасные пару дней. Начиная с 20 чисел апреля в Беларуси была приличная жара. И 6 мая тоже было невыносимо», — перебирает в памяти воспоминания Андрей Ровкач.
Потом экипажи занялись детальным исследованием зоны «за колючей проволокой» — 30 километров от ЧАЭС, в пределах которых уже отселили людей. Там специалисты бывали почти ежедневно.
«Мы базировались в Мозыре и практически каждый день видели реактор, когда взлетали», — говорит рассказчик.
Измерениями занимались до глубокой осени. Личный налёт у Андрея Ровкача больше, чем у Гагарина, — 500 часов против 440. Правда, космонавт летал на реактивном самолёте, а беларусский ликвидатор на вертолёте, к слову, единственном в СССР получившем сертификат американской лётной годности.
«У меня до сих пор в голове этот звон, — трясёт головой Андрей Иванович. — В полдесятого мы вылетали, к семи возвращались. При том, что по санитарным нормам вертолётчик не мог находиться в воздухе больше 6 часов в день».
Как собирали материал для составления карты почв
Схема была простой и отлаженной: из Минска давали список населённых пунктов, которые нужно посетить, сегодня на сегодня. Экипаж состоял из трёх человек. Работа заключалась в следующем: на высоте 80 метров определить мощность излучения, а после взять пробы с непаханной земли на северной, южной, восточной и западной окраинах деревни.
На месте посадки определяли гамма-фон на высоте 1 м, потом забивали в почву стальное кольцо диаметром 15 см и высотой 5 см, подрезали его лопатой и клали в пакет, потом в ещё один, а между ними — паспорт этой пробы. На первых этапах все образцы доставлялись в Институт ядерной энергетики Академии наук Беларуси, а в последующем — в Республиканский центр радиационного контроля и загрязнения природной среды.
«Реактор всё ещё дышал»
Суть работ, которые делали экипажи, сводилась к определению зоны вторичного отселения, то есть мест вне 30-километровой зоны, в которых радиационный фон был значительно повышен. Как оказалось, такие места были.
Если естественный уровень радиации составляет, по словам Андрея, примерно 15 микрорентген в час, то экипаж порой фиксировал от 1000 до 3000 микрорентген в час в населённых пунктах.
Информация о загрязнении была засекречена до 1988 года
«Я редко надевал респиратор. У нас же форма была: коллега носил белый комбинезон, кеды и шапочку. Правда, моего размера не было, мне только шапочка подошла. Но такая амуниция пугала население. Поэтому моя одежда была цивильной», — рассказывает он.
«Они все бегут к вертолёту с разных сторон. Спрашивают, как быть. Но до 1988 года нельзя было говорить: «Здесь большая радиация, разбегайтесь». Если подходили взрослые люди — мы показывали приборы. Кто служил в армии — ими пользовался и понимал. Предупреждали людей: "Думайте, уезжать вам или оставаться"», — описывает Андрей Ровкач.
Правда, когда карты были составлены и очаги загрязнения выявлены даже по Минской области, данные рассекретили. Но произошло это только в 1988 году.
Защититься от радиоактивного облака было можно, но никто не умел
Благодаря катастрофе на ЧАЭС лесник по образованию увидел всю страну с высоты 80-200 метров. И главное его впечатление — не от радиации, а от полёта. Не страшно ли было летать, зная правду, которой не было почти ни у кого? Отвечает, что нет, радиация не ощущалась. Но кое-кто из его коллег побаивался:
«Я видел, что напарник Михаил потихоньку капает себе по утрам по капельке йода в стакан воды. У нас не было никаких таблеток, которые защищали бы», — подчёркивает он.
Андрей Иванович йод не пил. И, как и Михаил, остался жив, в отличие от многих. Из 10 человек, которые одновременно с Ровкачем работали над пробами, в последующие 10 лет умерли пятеро.
Работали в различных точках, заранее намеченных исследователями в Москве, проверяли, верно ли указаны границы осаждения облака.
«Это были ужасные пару дней. Начиная с 20 чисел апреля в Беларуси была приличная жара. И 6 мая тоже было невыносимо», — перебирает в памяти воспоминания Андрей Ровкач.
Потом экипажи занялись детальным исследованием зоны «за колючей проволокой» — 30 километров от ЧАЭС, в пределах которых уже отселили людей. Там специалисты бывали почти ежедневно.
«Мы базировались в Мозыре и практически каждый день видели реактор, когда взлетали», — говорит рассказчик.
Измерениями занимались до глубокой осени. Личный налёт у Андрея Ровкача больше, чем у Гагарина, — 500 часов против 440. Правда, космонавт летал на реактивном самолёте, а беларусский ликвидатор на вертолёте, к слову, единственном в СССР получившем сертификат американской лётной годности.
«У меня до сих пор в голове этот звон, — трясёт головой Андрей Иванович. — В полдесятого мы вылетали, к семи возвращались. При том, что по санитарным нормам вертолётчик не мог находиться в воздухе больше 6 часов в день».
Как собирали материал для составления карты почв
Схема была простой и отлаженной: из Минска давали список населённых пунктов, которые нужно посетить, сегодня на сегодня. Экипаж состоял из трёх человек. Работа заключалась в следующем: на высоте 80 метров определить мощность излучения, а после взять пробы с непаханной земли на северной, южной, восточной и западной окраинах деревни.
На месте посадки определяли гамма-фон на высоте 1 м, потом забивали в почву стальное кольцо диаметром 15 см и высотой 5 см, подрезали его лопатой и клали в пакет, потом в ещё один, а между ними — паспорт этой пробы. На первых этапах все образцы доставлялись в Институт ядерной энергетики Академии наук Беларуси, а в последующем — в Республиканский центр радиационного контроля и загрязнения природной среды.
«Реактор всё ещё дышал»
Суть работ, которые делали экипажи, сводилась к определению зоны вторичного отселения, то есть мест вне 30-километровой зоны, в которых радиационный фон был значительно повышен. Как оказалось, такие места были.
Если естественный уровень радиации составляет, по словам Андрея, примерно 15 микрорентген в час, то экипаж порой фиксировал от 1000 до 3000 микрорентген в час в населённых пунктах.
Информация о загрязнении была засекречена до 1988 года
«Я редко надевал респиратор. У нас же форма была: коллега носил белый комбинезон, кеды и шапочку. Правда, моего размера не было, мне только шапочка подошла. Но такая амуниция пугала население. Поэтому моя одежда была цивильной», — рассказывает он.
«Они все бегут к вертолёту с разных сторон. Спрашивают, как быть. Но до 1988 года нельзя было говорить: «Здесь большая радиация, разбегайтесь». Если подходили взрослые люди — мы показывали приборы. Кто служил в армии — ими пользовался и понимал. Предупреждали людей: "Думайте, уезжать вам или оставаться"», — описывает Андрей Ровкач.
Правда, когда карты были составлены и очаги загрязнения выявлены даже по Минской области, данные рассекретили. Но произошло это только в 1988 году.
Защититься от радиоактивного облака было можно, но никто не умел
Благодаря катастрофе на ЧАЭС лесник по образованию увидел всю страну с высоты 80-200 метров. И главное его впечатление — не от радиации, а от полёта. Не страшно ли было летать, зная правду, которой не было почти ни у кого? Отвечает, что нет, радиация не ощущалась. Но кое-кто из его коллег побаивался:
«Я видел, что напарник Михаил потихоньку капает себе по утрам по капельке йода в стакан воды. У нас не было никаких таблеток, которые защищали бы», — подчёркивает он.
Андрей Иванович йод не пил. И, как и Михаил, остался жив, в отличие от многих. Из 10 человек, которые одновременно с Ровкачем работали над пробами, в последующие 10 лет умерли пятеро.
Рассказать по телефону про радиацию не получалось — обрывалась связь
Периодически между полётами Андрей находился в Минске в офисе и делал свою обычную работу.
«Если кто-то звонил по телефону и спрашивал, как там у него на родине, то только начнёшь объяснять — и обрывалась связь. Мы были под колпаком у органов», — считает он.
О льготах: «Я давно везде поступил»
«Жена кричала, чтобы я увольнялся с этой работы, и сейчас паникует, что меня повредил Чернобыль. Но не знаю, мне уже 63 года… И живой», — улыбается Андрей Иванович.
Ни он, ни его напарник Михаил не являются инвалидами. Заговорив о льготах, Андрей Ровкач упомянул, что на них распространяется только статья 19 Закона «О социальной защите граждан, пострадавших от катастрофы на Чернобыльской АЭС и других радиационных аварий».
«Было море льгот: бесплатный проезд в пригодных электричках, по городу, налоги не брали. А теперь осталось только обслуживание в поликлиниках вне очереди. Но я никогда этим не пользовался, — говорит он, упоминая, что не любит напряжённых диалогов. — Какие-то ещё льготы есть, но уже ненужные. Допустим, поступление в вузы. Но я давно везде поступил».
Футбол на 1 мая — не из-за патриотизма: все ждали, что скажет Москва
«Интересно было. Мне как-то везёт с такими путешествиями», — подытоживает Андрей Ровкач и отзывается на просьбу рассказать о том, что запомнилось из визитов на загрязнённые территории:
«Дети бегали к вертолёту, как к какому-то чуду, и все раздетые… Лето, жарко. А тут радиация. Думаешь: вот, чёрт побери, долго же выяснялась ситуация. Прошло более года, пока появилось отселение вне 30-километровой зоны, — сетует собеседник. — Но если такие аварии будут случаться ещё, то все, кто организует жизнь на этой территории, должны поступать честно. Я считаю, что коммунистическая идеология была нечестной по отношению к населению. Очевидно, что зона первичного отселения — очень условная.
Футбол на 1 мая в Хойниках, Брагине — это не патриотизм, а головотяпство управленцев. Но задним числом хорошо говорить. Не все и не всё знали, ждали, как скажет Москва»...
Периодически между полётами Андрей находился в Минске в офисе и делал свою обычную работу.
«Если кто-то звонил по телефону и спрашивал, как там у него на родине, то только начнёшь объяснять — и обрывалась связь. Мы были под колпаком у органов», — считает он.
О льготах: «Я давно везде поступил»
«Жена кричала, чтобы я увольнялся с этой работы, и сейчас паникует, что меня повредил Чернобыль. Но не знаю, мне уже 63 года… И живой», — улыбается Андрей Иванович.
Ни он, ни его напарник Михаил не являются инвалидами. Заговорив о льготах, Андрей Ровкач упомянул, что на них распространяется только статья 19 Закона «О социальной защите граждан, пострадавших от катастрофы на Чернобыльской АЭС и других радиационных аварий».
«Было море льгот: бесплатный проезд в пригодных электричках, по городу, налоги не брали. А теперь осталось только обслуживание в поликлиниках вне очереди. Но я никогда этим не пользовался, — говорит он, упоминая, что не любит напряжённых диалогов. — Какие-то ещё льготы есть, но уже ненужные. Допустим, поступление в вузы. Но я давно везде поступил».
Футбол на 1 мая — не из-за патриотизма: все ждали, что скажет Москва
«Интересно было. Мне как-то везёт с такими путешествиями», — подытоживает Андрей Ровкач и отзывается на просьбу рассказать о том, что запомнилось из визитов на загрязнённые территории:
«Дети бегали к вертолёту, как к какому-то чуду, и все раздетые… Лето, жарко. А тут радиация. Думаешь: вот, чёрт побери, долго же выяснялась ситуация. Прошло более года, пока появилось отселение вне 30-километровой зоны, — сетует собеседник. — Но если такие аварии будут случаться ещё, то все, кто организует жизнь на этой территории, должны поступать честно. Я считаю, что коммунистическая идеология была нечестной по отношению к населению. Очевидно, что зона первичного отселения — очень условная.
Футбол на 1 мая в Хойниках, Брагине — это не патриотизм, а головотяпство управленцев. Но задним числом хорошо говорить. Не все и не всё знали, ждали, как скажет Москва»...
Александр Лихошапка: «Врачи оскорбляли: мол, вы, чернобыльцы, обнаглели, получили все квартиры в Минске, большие пенсии» Пожилой мужчина в очках — это Александр Ильич Лихошапка, уже пенсионер, а раньше главный инженер одной из организаций в загрязнённой радиацией зоне. Нельзя сказать, что на ликвидацию его привели патриотизм и чувство долга, хотя, наверняка, не без этого. Но работа летом 1986 года на известковании почв, разъезды по Чернобылю — всё это, скорее, случилось из-за любви к своим родным местам. Текст: Анна Волынец. Фото: Владимир Володин, Сергей Брушко, chernobil.info, cbslibrary5.blogspot.ru |
«Не в первый раз, обойдётся»
«В 1986 году, когда произошла авария на ЧАЭС, никто о ней не говорил», — начинает свой рассказ Александр Ильич. Утром после аварии он был в деревне у родителей, все вместе сажали картошку.
Но о ночном происшествии переговаривались односельчане, из них кое-кто работал на станции. Мелкие происшествия уже никого не удивляли, но случившееся минувшей ночью отличалось: «Как я определил, что произошло что-то серьёзное? Никогда не было, чтобы столько вертолётов летело со стороны Чернигова к атомной станции и возвращалось обратно. Но мы шутили: "Не первый раз, всё обойдётся"», — припоминает рассказчик последние спокойные дни.
Они загорали на Припяти и смотрели на дым
Но не приехали на выходные к родителям брат жены и сестра Александра. Оба жили в Припяти, брат работал на станции в охране.
«Мы начали беспокоиться», — говорит Александр Ильич. Попробовал узнать что-нибудь у соседа, работавшего на станции. Оказалось, брат в ту ночь находился на работе, и встреча с ним произошла намного позже.
Сестра потом рассказала о настроениях в самом городе. Мужчина передаёт её слова:
«Нас никто не предупредил о том, что случилась крупная авария, что мы должны находиться в квартирах и домах, закрыв форточки, что не должны выходить на улицу», — говорила она тогда, в 1986 году.
Было жарко, и молодая женщина с детьми находились на речке. Они загорали, как и многие, и наблюдали за дымом, который вырывался из атомной станции. О том, что авария действительно крупная и пострадало много людей, жителям начали сообщать только 9 мая.
Брат Анатолий и его жена нашлись в деревне Бровары под Киевом, куда семья Лихошапок поехала навестить родственников. Оказалось, после аварии Анатолий и другие люди потеряли сознание. Их самолётом доставили в Москву на лечение, где американский профессор делал операции на спинном мозге. Не всем это помогло, но Анатолий выжил.
«В 1986 году, когда произошла авария на ЧАЭС, никто о ней не говорил», — начинает свой рассказ Александр Ильич. Утром после аварии он был в деревне у родителей, все вместе сажали картошку.
Но о ночном происшествии переговаривались односельчане, из них кое-кто работал на станции. Мелкие происшествия уже никого не удивляли, но случившееся минувшей ночью отличалось: «Как я определил, что произошло что-то серьёзное? Никогда не было, чтобы столько вертолётов летело со стороны Чернигова к атомной станции и возвращалось обратно. Но мы шутили: "Не первый раз, всё обойдётся"», — припоминает рассказчик последние спокойные дни.
Они загорали на Припяти и смотрели на дым
Но не приехали на выходные к родителям брат жены и сестра Александра. Оба жили в Припяти, брат работал на станции в охране.
«Мы начали беспокоиться», — говорит Александр Ильич. Попробовал узнать что-нибудь у соседа, работавшего на станции. Оказалось, брат в ту ночь находился на работе, и встреча с ним произошла намного позже.
Сестра потом рассказала о настроениях в самом городе. Мужчина передаёт её слова:
«Нас никто не предупредил о том, что случилась крупная авария, что мы должны находиться в квартирах и домах, закрыв форточки, что не должны выходить на улицу», — говорила она тогда, в 1986 году.
Было жарко, и молодая женщина с детьми находились на речке. Они загорали, как и многие, и наблюдали за дымом, который вырывался из атомной станции. О том, что авария действительно крупная и пострадало много людей, жителям начали сообщать только 9 мая.
Брат Анатолий и его жена нашлись в деревне Бровары под Киевом, куда семья Лихошапок поехала навестить родственников. Оказалось, после аварии Анатолий и другие люди потеряли сознание. Их самолётом доставили в Москву на лечение, где американский профессор делал операции на спинном мозге. Не всем это помогло, но Анатолий выжил.
Уехали, спасая детей
У самого Александра Ильича с женой в 1986 году было двое детей, года и шести лет от роду.
Семья решила уехать подальше от своего родного посёлка в конце 1986 года, но прожила в другом месте — в городе Дубровно — всего год. После вернулись в Брагинский район, потому что люди говорили, что Зона стала чище. На месте предложили работу и купили семье хороший частный дом на берегу Днепра, где и прошли 1988-1991 года.
Но минуло время, семье стало ясно, что радиация осталась. Это мужчина понял, съездив на курсы повышения квалификации в Минск. Дома ему предлагали должность директора, но было решено снова уехать, чтобы спасти маленьких детей от облучения.
В конечном итоге Лихошапки поселились в городе Березино Минской области, где Александр Ильич с женой живут и сегодня.
Утром деревня была, а вечером не стало
Один из решающих отрезков жизни пришёлся на лето 1986 года. Для отца семейства оно прошло в Комарине. Жена и маленькие дети уехали в санаторий, а герой нашего рассказа остался работать. Он, как и до аварии, был главным инженером в организации «Сельхозхимия» в Комарине.
После аварии работа стала немного другой. Все участки, где организация добывала торф, перестали использовать из-за загрязнения радионуклидами. Радиация повлияла не только на разработку полезного ископаемого, она вошла во все сферы жизни: «Нам, директору и заместителю, выдали накопители в виде брелков и авторучек, — рассказывает Александр Ильич. — Они фиксировали, сколько мы набрали радиации, но не имели индикаторов. Поэтому сколько именно — не было известно. Через месяц у нас эти индикаторы забирали на исследование».
По долгу службы у него в машине было два прибора для радиационного наблюдения: ДП-2 и СРП, и благодаря им мужчина знал об уровне излучения на порядок больше, чем многие:
«Вспоминаю случай, — говорит он, — мне приходилось ездить с водителем почти ежедневно по дороге Брагин-Комарин. Сейчас эта дорога закрыта, а деревни вдоль неё уже тогда были выселены. Поехали мы утром в Комарин, возвращаемся, а деревни Червень не существует, она зарыта. Осталась одна водонапорная башня, как памятник. Водитель предложил: "Давай замеряем здесь радиацию"».
Главный инженер согласился. Так они узнали, что уровень излучения по альфа-, бета- и гамма- частицам зашкаливает.
У самого Александра Ильича с женой в 1986 году было двое детей, года и шести лет от роду.
Семья решила уехать подальше от своего родного посёлка в конце 1986 года, но прожила в другом месте — в городе Дубровно — всего год. После вернулись в Брагинский район, потому что люди говорили, что Зона стала чище. На месте предложили работу и купили семье хороший частный дом на берегу Днепра, где и прошли 1988-1991 года.
Но минуло время, семье стало ясно, что радиация осталась. Это мужчина понял, съездив на курсы повышения квалификации в Минск. Дома ему предлагали должность директора, но было решено снова уехать, чтобы спасти маленьких детей от облучения.
В конечном итоге Лихошапки поселились в городе Березино Минской области, где Александр Ильич с женой живут и сегодня.
Утром деревня была, а вечером не стало
Один из решающих отрезков жизни пришёлся на лето 1986 года. Для отца семейства оно прошло в Комарине. Жена и маленькие дети уехали в санаторий, а герой нашего рассказа остался работать. Он, как и до аварии, был главным инженером в организации «Сельхозхимия» в Комарине.
После аварии работа стала немного другой. Все участки, где организация добывала торф, перестали использовать из-за загрязнения радионуклидами. Радиация повлияла не только на разработку полезного ископаемого, она вошла во все сферы жизни: «Нам, директору и заместителю, выдали накопители в виде брелков и авторучек, — рассказывает Александр Ильич. — Они фиксировали, сколько мы набрали радиации, но не имели индикаторов. Поэтому сколько именно — не было известно. Через месяц у нас эти индикаторы забирали на исследование».
По долгу службы у него в машине было два прибора для радиационного наблюдения: ДП-2 и СРП, и благодаря им мужчина знал об уровне излучения на порядок больше, чем многие:
«Вспоминаю случай, — говорит он, — мне приходилось ездить с водителем почти ежедневно по дороге Брагин-Комарин. Сейчас эта дорога закрыта, а деревни вдоль неё уже тогда были выселены. Поехали мы утром в Комарин, возвращаемся, а деревни Червень не существует, она зарыта. Осталась одна водонапорная башня, как памятник. Водитель предложил: "Давай замеряем здесь радиацию"».
Главный инженер согласился. Так они узнали, что уровень излучения по альфа-, бета- и гамма- частицам зашкаливает.
Радиация вернулась через две недели
С радиацией боролись. По словам Александра Ильича, бывало, специалисты объясняли, что можно кушать и что нельзя, что лучше выбирать привозные продукты, а не выращенные у себя на участке.
«Но никто на это не обращал внимания», — отмечает рассказчик.
В то же время вокруг жилых и выселенных населённых пунктов велись усиленные работы: почвы известковали доломитовой мукой, чтобы уменьшить уровень радиации. В том числе работы выполняла «Сельхозхимия».
Кроме этой организации, 3 батальона занимались обезвреживанием домов и улиц, вымывая их специальным раствором. Один из батальонов стоял в школе деревни Чикаловичи.
«Я попросил, чтобы они померяли радиацию в доме моих родителей в деревне Чикаловичи, — подчёркивает ликвидатор. — Туда послали два АРСа — автомашины на базе Уралов с ёмкостями, где был раствор. Наш дом вымыли со всех сторон. После обработки радиация уменьшилась до предельно допустимых норм.
Но недели через две я приехал с приборами и увидел, что она вернулась на прежний уровень».
Пакет йода на переправе
Кроме очищения домов и улиц, кроме чистого питания и спецовок, находившимся в Зоне мало что предлагали для личной безопасности:
«Да, конечно, потом начались разговоры, что нужна была йодная профилактика. Но её у нас не проводили, кроме единственного случая. Когда мы ехали в Бровары через Чернобыль, то пользовались паромной переправой. И там, во время ожидания парома, раздавали пакетики йода, — молвит наш герой и добавляет: — Может быть, у меня не появился бы этот зоб».
С радиацией боролись. По словам Александра Ильича, бывало, специалисты объясняли, что можно кушать и что нельзя, что лучше выбирать привозные продукты, а не выращенные у себя на участке.
«Но никто на это не обращал внимания», — отмечает рассказчик.
В то же время вокруг жилых и выселенных населённых пунктов велись усиленные работы: почвы известковали доломитовой мукой, чтобы уменьшить уровень радиации. В том числе работы выполняла «Сельхозхимия».
Кроме этой организации, 3 батальона занимались обезвреживанием домов и улиц, вымывая их специальным раствором. Один из батальонов стоял в школе деревни Чикаловичи.
«Я попросил, чтобы они померяли радиацию в доме моих родителей в деревне Чикаловичи, — подчёркивает ликвидатор. — Туда послали два АРСа — автомашины на базе Уралов с ёмкостями, где был раствор. Наш дом вымыли со всех сторон. После обработки радиация уменьшилась до предельно допустимых норм.
Но недели через две я приехал с приборами и увидел, что она вернулась на прежний уровень».
Пакет йода на переправе
Кроме очищения домов и улиц, кроме чистого питания и спецовок, находившимся в Зоне мало что предлагали для личной безопасности:
«Да, конечно, потом начались разговоры, что нужна была йодная профилактика. Но её у нас не проводили, кроме единственного случая. Когда мы ехали в Бровары через Чернобыль, то пользовались паромной переправой. И там, во время ожидания парома, раздавали пакетики йода, — молвит наш герой и добавляет: — Может быть, у меня не появился бы этот зоб».
Фото сделано в Чернобыльской зоне
«Чернобыльцы обнаглели»
К сожалению, зоб — незлокачественная, связанная со щитовидкой опухоль — не единственная проблема Александра Ильича. До аварии мужчина имел практически пустую медицинскую карточку, а сегодня одни диагнозы занимают пару десятков страниц, и многие из них поставлены через 10 лет после аварии. Среди диагнозов и такие, как порок сердца и боли в суставах. За последний год он пережил инфаркт и готовится к операции на сердце.
«Я начал собирать документы, чтобы доказать связь моих болезней с аварией на Чернобыле. Но на республиканской комиссии мне ответили, что всё отменено согласно указу, номер уже не вспомню. Связать с Чернобылем они могут только онкологию.
К сожалению, зоб — незлокачественная, связанная со щитовидкой опухоль — не единственная проблема Александра Ильича. До аварии мужчина имел практически пустую медицинскую карточку, а сегодня одни диагнозы занимают пару десятков страниц, и многие из них поставлены через 10 лет после аварии. Среди диагнозов и такие, как порок сердца и боли в суставах. За последний год он пережил инфаркт и готовится к операции на сердце.
«Я начал собирать документы, чтобы доказать связь моих болезней с аварией на Чернобыле. Но на республиканской комиссии мне ответили, что всё отменено согласно указу, номер уже не вспомню. Связать с Чернобылем они могут только онкологию.
Ну, отменили, так отменили, не страшно. Но меня удивило отношение врачей, особенно председателя комиссии. Она начала меня оскорблять. Мол, вы, чернобыльцы, обнаглели: получили все квартиры в Минске, большие пенсии и только поэтому ходите сюда и требуете.
Как будто я требую! — вздыхает он. — У меня со здоровьем плохо».
«Мы теперь не ликвидаторы, мы — пострадавшие»
Александр Ильич согласно своим документам не является ликвидатором.
«Удостоверения? — отзывается он. — Да, нам выдали удостоверения ликвидатора аварии на ЧАЭС, но года 4 назад добровольно-принудительно предложили заменить их и выдали удостоверения пострадавших от катастрофы на ЧАЭС и других радиационных аварий. Мы теперь не ликвидаторы, мы — пострадавшие».
Рассказав о себе, Александр Ильич говорит о том, чем авария стала для страны: «Она принесла очень много бед республике и лично нашей семье. Я никуда не уехал бы из тех мест, если бы не авария. Там нужно было строить санатории, а не атомные станции», — сказал он и замолчал.
«Мы теперь не ликвидаторы, мы — пострадавшие»
Александр Ильич согласно своим документам не является ликвидатором.
«Удостоверения? — отзывается он. — Да, нам выдали удостоверения ликвидатора аварии на ЧАЭС, но года 4 назад добровольно-принудительно предложили заменить их и выдали удостоверения пострадавших от катастрофы на ЧАЭС и других радиационных аварий. Мы теперь не ликвидаторы, мы — пострадавшие».
Рассказав о себе, Александр Ильич говорит о том, чем авария стала для страны: «Она принесла очень много бед республике и лично нашей семье. Я никуда не уехал бы из тех мест, если бы не авария. Там нужно было строить санатории, а не атомные станции», — сказал он и замолчал.
Анатолий Гневко: «Мы защитили мир от массового распространения радиации» В 2012 году в Беларуси прошла замена удостоверений участников ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской АЭС и пострадавших от неё на удостоверения нового образца. Вместо «корочек», выданных уже несуществующим государством — СССР, герои Чернобыля получили новые. С одинаковым для всех статусом — «пострадавший». Текст и фото: Виктория Дашкевич |
С одним из таких «пострадавших» у меня назначена встреча в городском парке. По аллее идёт статный благородный мужчина, с военной выправкой и твёрдой осанкой, которые не подвластны ни годам, ни горестям. Полковник Анатолий Леонтьевич Гневко провёл в 30-километровой зоне почти полгода вместо положенных трёх месяцев: не было замены. По возвращению оттуда крепкий 45-летний мужчина никаких кардинальных изменений в состоянии своего здоровья не ощутил. Они пришли через 25-30 лет, как и предупреждали доктора перед отправкой в «зону»: болят ноги, беспокоит давление и повышенный сахар в крови, да и нервишки стали сдавать... Тёмные очки — результат четырёх операций на глазах. Но о болезнях офицер говорит неохотно. А вот Чернобыльскую зону вспоминает ярко и эмоционально. Иногда монологи прерываются: даже такому сильному человеку возвращаться в то время непросто. Но полковник запаса не привык быть слабым. И в конце разговора даже замечает: была бы возможность, съездил бы ещё раз туда — посмотреть.
«Пройти комиссию на предмет годности к проживанию на территории ИИИ»
«Когда я служил в штабе Сибирского военного округа, в городе Новосибирске, нам пришла шифрограмма: полковнику Гневко Анатолию Леонтьевичу пройти комиссию на предмет годности к проживанию на территории ИИИ — территории с источниками ионизированного излучения. Так в шифрограмме назвали Чернобыльскую зону. Я должен был заступить на должность начальника штаба оперативной группы. Почему выбрали меня? Наверное, благодаря опыту. Я работал в штабе округа заместителем начальника одного из управлений, связанного с гражданской обороной. До этого командовал дивизией, — рассказывает Анатолий Леонтьевич.
— Комиссию прошёл быстро: посмотрели, взяли анализы и вынесли вердикт: годен. И в тот же вечер мне позвонили домой, чтобы узнать размер обуви, одежды, головного убора. Вылетел на следующий день самолётом Новосибирск — Киев. Через 8 часов был уже в Борисполе. Когда въехали в Зону, стало жутко: деревьями всё поросло, ничего не убрано, блуждают стада коз, коров. А возле одного дома сидят брошенные кот и собака, видимо, жили там когда-то. Сидят рядом, а в глазах — мне показалось — слёзы...
Оперативная группа, начальником штаба которой я стал, насчитывала около 30 000 человек. Кадровых военных, таких как я, среди них было не более 10%. А остальные — обычные мужчины, одетые в военную форму, когда-то прошедшие военную службу, а теперь призванные из запаса. Мы иной раз называли их партизанами.
Их тоже отбирали особым образом. Это должны были быть люди, которые после посещения Чернобыльской зоны больше не планировали иметь детей. Брали мужчин, которые уже становились отцами два и более раз. Конечно, объясняли им, что больше детей им иметь не следует. Но у моего знакомого по приезду через год появилась дочь. Девочка родилась без патологий, ей скоро 30 лет. Но никто не знает, что может быть заложено в её генах, как это проявится, через сколько лет».
«Прибывает в деревню батальон гражданской обороны, и в течение суток деревни нет»
«Как строилась там работа? Все заинтересованные в ликвидации последствий аварии лица давали нам в штаб заявку. Тому нужно 1000 человек, тому — 500. Много было работы по захоронениям. Представьте себе деревню. В ней домов 50. Её надо было локализовать, другими словами, захоронить. От дома отсоединяли водопроводы, электричество, радио. Потом пожарные машины обливали здание водой, чтобы не распространялась пыль. Бульдозер выкапывал яму метров в 10 глубиной, и тем же бульдозером дом в эту яму сталкивали. Или свозили здания к так называемым могильникам: это были бетонированные ямы глубиной метров 20-30. Захороненные дома засыпали слоем земли в 2-3 метра. Потом всё утрамбовывали. Представьте, в деревню прибывает батальон гражданской обороны, и в течение суток деревни нет. Растут ёлочки и берёзки. Мы их тоже садили, — делится воспоминаниями он.
— А вы слышали такое понятие «жёлтый лес»? Он был зелёным, а потом радиоактивными лучами был уничтожен и высох. Он стоял в 2 километрах от станции по прямой. Мы его пилили, складывали, закрывали плёнкой, засыпали землёй, образовывая валы.
Около 3000 человек выделяли ежедневно для приведения в порядок атомной станции. Они мыли специальными порошками стены, полы, потолки, под станцией проходы чистили. Потому что там очень сильно фонило.
Ещё один фронт работ — снимать радиоактивный грунт. Нужно было срыть не менее 20 см. Грузили землю в самосвалы, закрывали брезентом. Потом везли в могильники, ссыпали, заливали бетоном. Это было нужно, чтобы радиоактивная пыль не разносилась ветром. В зоне даже специальное подразделение было — пелеподавления. Около 50 машин поливали дороги водой, чтобы когда утром люди ехали на работу, пыль была прибита.
Все работы в основном проводились летом. Зимой только жилищные фонды поддерживались, да и народа в холодной время года в Зоне было меньше почти вдвое. А летом пыль, жара, люди потные, в противогазах, в респираторах, химических защитных комбинезонах. На каждого участника ликвидации по дневной норме выдавали пол-литра минеральной воды. Это мало, конечно, но если представить, сколько было всего народа: попробуй привези воды на 30 000 человек. Фляги с собой носили. А в самой Зоне воду для питья не брали — нельзя».
«Пройти комиссию на предмет годности к проживанию на территории ИИИ»
«Когда я служил в штабе Сибирского военного округа, в городе Новосибирске, нам пришла шифрограмма: полковнику Гневко Анатолию Леонтьевичу пройти комиссию на предмет годности к проживанию на территории ИИИ — территории с источниками ионизированного излучения. Так в шифрограмме назвали Чернобыльскую зону. Я должен был заступить на должность начальника штаба оперативной группы. Почему выбрали меня? Наверное, благодаря опыту. Я работал в штабе округа заместителем начальника одного из управлений, связанного с гражданской обороной. До этого командовал дивизией, — рассказывает Анатолий Леонтьевич.
— Комиссию прошёл быстро: посмотрели, взяли анализы и вынесли вердикт: годен. И в тот же вечер мне позвонили домой, чтобы узнать размер обуви, одежды, головного убора. Вылетел на следующий день самолётом Новосибирск — Киев. Через 8 часов был уже в Борисполе. Когда въехали в Зону, стало жутко: деревьями всё поросло, ничего не убрано, блуждают стада коз, коров. А возле одного дома сидят брошенные кот и собака, видимо, жили там когда-то. Сидят рядом, а в глазах — мне показалось — слёзы...
Оперативная группа, начальником штаба которой я стал, насчитывала около 30 000 человек. Кадровых военных, таких как я, среди них было не более 10%. А остальные — обычные мужчины, одетые в военную форму, когда-то прошедшие военную службу, а теперь призванные из запаса. Мы иной раз называли их партизанами.
Их тоже отбирали особым образом. Это должны были быть люди, которые после посещения Чернобыльской зоны больше не планировали иметь детей. Брали мужчин, которые уже становились отцами два и более раз. Конечно, объясняли им, что больше детей им иметь не следует. Но у моего знакомого по приезду через год появилась дочь. Девочка родилась без патологий, ей скоро 30 лет. Но никто не знает, что может быть заложено в её генах, как это проявится, через сколько лет».
«Прибывает в деревню батальон гражданской обороны, и в течение суток деревни нет»
«Как строилась там работа? Все заинтересованные в ликвидации последствий аварии лица давали нам в штаб заявку. Тому нужно 1000 человек, тому — 500. Много было работы по захоронениям. Представьте себе деревню. В ней домов 50. Её надо было локализовать, другими словами, захоронить. От дома отсоединяли водопроводы, электричество, радио. Потом пожарные машины обливали здание водой, чтобы не распространялась пыль. Бульдозер выкапывал яму метров в 10 глубиной, и тем же бульдозером дом в эту яму сталкивали. Или свозили здания к так называемым могильникам: это были бетонированные ямы глубиной метров 20-30. Захороненные дома засыпали слоем земли в 2-3 метра. Потом всё утрамбовывали. Представьте, в деревню прибывает батальон гражданской обороны, и в течение суток деревни нет. Растут ёлочки и берёзки. Мы их тоже садили, — делится воспоминаниями он.
— А вы слышали такое понятие «жёлтый лес»? Он был зелёным, а потом радиоактивными лучами был уничтожен и высох. Он стоял в 2 километрах от станции по прямой. Мы его пилили, складывали, закрывали плёнкой, засыпали землёй, образовывая валы.
Около 3000 человек выделяли ежедневно для приведения в порядок атомной станции. Они мыли специальными порошками стены, полы, потолки, под станцией проходы чистили. Потому что там очень сильно фонило.
Ещё один фронт работ — снимать радиоактивный грунт. Нужно было срыть не менее 20 см. Грузили землю в самосвалы, закрывали брезентом. Потом везли в могильники, ссыпали, заливали бетоном. Это было нужно, чтобы радиоактивная пыль не разносилась ветром. В зоне даже специальное подразделение было — пелеподавления. Около 50 машин поливали дороги водой, чтобы когда утром люди ехали на работу, пыль была прибита.
Все работы в основном проводились летом. Зимой только жилищные фонды поддерживались, да и народа в холодной время года в Зоне было меньше почти вдвое. А летом пыль, жара, люди потные, в противогазах, в респираторах, химических защитных комбинезонах. На каждого участника ликвидации по дневной норме выдавали пол-литра минеральной воды. Это мало, конечно, но если представить, сколько было всего народа: попробуй привези воды на 30 000 человек. Фляги с собой носили. А в самой Зоне воду для питья не брали — нельзя».
«Все мы знали, на что шли»
«Мы знали, на что шли. Я как-то был свидетелем того, как подразделение сбрасывало с реактора радиоактивные глыбы. Рабочий день одного солдата на такой работе должен был продолжаться 15 минут. И всё. Остальное время он отдыхал. Солдату надо было по лестнице забраться на крышу, сбросить глыбу. Это занимало 2-3 минуты. И тут вдруг замечаем, что одного мужчины уже 5 минут нет. Первая мысль: погиб. Уровни радиации там были очень большие. Нет, смотрим, прибывает.
— Товарищ полковник, — говорит. — Я задержался, потому что задачу не мог выполнить, никак не получалось сковырнуть глыбу. Вот и мучился с ней долго. Я знал про радиацию, но мне стыдно было перед товарищами...
Дисциплина действительно была очень высокая. Не было ни преступлений, ни драк, ни бандитизма, ни издевательств, ни самовольных отлучек. Возможно, ещё и потому, что люди там находились взрослые — 35 лет и старше.
У всех обязательно были дозиметры. У солдат, сержантов и младших офицеров они были слепые. Эти ликвидаторы не знали, сколько радиации получают. Так делалось, чтобы не было паники. А в конце дня они сдавали пронумерованные дозиметры, специальный прибор показывал дозу каждого из них. У нас, старших офицеров, дозиметры были прямо показывающие. Я свой уровень облучения мог видеть сразу.
Каждый из нас должен был получить до 5 рентген в час. Если более — это становилось поводом для расследования: где такое случилось, при каких условиях, кто виновен. Но я таких расследований не помню. Были превышения нормы, но незначительные. Я подозреваю, что что-то могло и утаиваться. В моей карточке, например, написано 5,12. Но кто знает, насколько точной была градуировка приборов. Они же были рассчитаны на боевые действия, а тут — атом в мирной обстановке».
«Героям-ликвидаторам от нас, живых»
«Хочется ли забыть эти полгода, как страшный сон? Нет. Я горжусь тем, что я — ликвидатор, — подчёркивает Анатолий Гневко.
— Сейчас в стране льготы для ликвидаторов совсем незначительные. Некоторые даже смешно выглядят. Например, я — 75-летний старик — могу отдать своих детей в детский сад без очереди... Ликвидатор имеет право на 5 лет раньше уйти на пенсию. Но для этого надо доказать, что ты был в 10-километровой зоне от реактора. А доказать это очень трудно. Документов нет, или они неправильно оформлены, фотографии во внимание не принимают. Но речь не об этом. Мы все понимаем: экономика страны не в лучшем положении.
Нет денег — не нужно! Но давайте хотя бы признаем: мы защитили мир от Чернобыля, мы не допустили массового распространения радиации, которую могло бы разнести ветром с грунтом.
Пусть хотя бы памятный знак поставили… А ещё я считаю, что наш опыт надо обязательно перенимать и изучать. Никто не застрахован от техногенных катастроф в будущем. А там, в Зоне, было 67 воинских частей: из Прибалтики, Средней Азии, Урала, Сибири, Кавказа, со всего бывшего Союза. И все мы получили определённый опыт.
Каждый год в Витебске мы собираемся возле креста Ефросиньи Полоцкой на Успенской горе. Это наш исконно беларусский символ. Говорим, вспоминаем и опускаем на воды Двины венок с надписью: «Героям-ликвидаторам от нас, живых». В этом году в торжественных мероприятиях примут участие власти города. А ещё придут дети. Я считаю, это очень важно — воспитывать подрастающее поколение на примерах героизма. А в Чернобыльской зоне он, несомненно, был».
На прощание Анатолий Леонтьевич замечает, что в этом году к кресту Ефросиньи Полоцкой он пойдёт в штатском: военную форму надевать уже тяжело.
«75 лет — возраст, который даёт основания готовится в другой мир. Я не боюсь. Я верующий», — философски замечает полковник запаса. На прощанье махает кепкой и идёт к дому тем же бодрым шагом, с той же военной выправкой. Шагом героя-ликвидатора, у которого есть опыт, знания и большое героическое прошлое.
«Мы знали, на что шли. Я как-то был свидетелем того, как подразделение сбрасывало с реактора радиоактивные глыбы. Рабочий день одного солдата на такой работе должен был продолжаться 15 минут. И всё. Остальное время он отдыхал. Солдату надо было по лестнице забраться на крышу, сбросить глыбу. Это занимало 2-3 минуты. И тут вдруг замечаем, что одного мужчины уже 5 минут нет. Первая мысль: погиб. Уровни радиации там были очень большие. Нет, смотрим, прибывает.
— Товарищ полковник, — говорит. — Я задержался, потому что задачу не мог выполнить, никак не получалось сковырнуть глыбу. Вот и мучился с ней долго. Я знал про радиацию, но мне стыдно было перед товарищами...
Дисциплина действительно была очень высокая. Не было ни преступлений, ни драк, ни бандитизма, ни издевательств, ни самовольных отлучек. Возможно, ещё и потому, что люди там находились взрослые — 35 лет и старше.
У всех обязательно были дозиметры. У солдат, сержантов и младших офицеров они были слепые. Эти ликвидаторы не знали, сколько радиации получают. Так делалось, чтобы не было паники. А в конце дня они сдавали пронумерованные дозиметры, специальный прибор показывал дозу каждого из них. У нас, старших офицеров, дозиметры были прямо показывающие. Я свой уровень облучения мог видеть сразу.
Каждый из нас должен был получить до 5 рентген в час. Если более — это становилось поводом для расследования: где такое случилось, при каких условиях, кто виновен. Но я таких расследований не помню. Были превышения нормы, но незначительные. Я подозреваю, что что-то могло и утаиваться. В моей карточке, например, написано 5,12. Но кто знает, насколько точной была градуировка приборов. Они же были рассчитаны на боевые действия, а тут — атом в мирной обстановке».
«Героям-ликвидаторам от нас, живых»
«Хочется ли забыть эти полгода, как страшный сон? Нет. Я горжусь тем, что я — ликвидатор, — подчёркивает Анатолий Гневко.
— Сейчас в стране льготы для ликвидаторов совсем незначительные. Некоторые даже смешно выглядят. Например, я — 75-летний старик — могу отдать своих детей в детский сад без очереди... Ликвидатор имеет право на 5 лет раньше уйти на пенсию. Но для этого надо доказать, что ты был в 10-километровой зоне от реактора. А доказать это очень трудно. Документов нет, или они неправильно оформлены, фотографии во внимание не принимают. Но речь не об этом. Мы все понимаем: экономика страны не в лучшем положении.
Нет денег — не нужно! Но давайте хотя бы признаем: мы защитили мир от Чернобыля, мы не допустили массового распространения радиации, которую могло бы разнести ветром с грунтом.
Пусть хотя бы памятный знак поставили… А ещё я считаю, что наш опыт надо обязательно перенимать и изучать. Никто не застрахован от техногенных катастроф в будущем. А там, в Зоне, было 67 воинских частей: из Прибалтики, Средней Азии, Урала, Сибири, Кавказа, со всего бывшего Союза. И все мы получили определённый опыт.
Каждый год в Витебске мы собираемся возле креста Ефросиньи Полоцкой на Успенской горе. Это наш исконно беларусский символ. Говорим, вспоминаем и опускаем на воды Двины венок с надписью: «Героям-ликвидаторам от нас, живых». В этом году в торжественных мероприятиях примут участие власти города. А ещё придут дети. Я считаю, это очень важно — воспитывать подрастающее поколение на примерах героизма. А в Чернобыльской зоне он, несомненно, был».
На прощание Анатолий Леонтьевич замечает, что в этом году к кресту Ефросиньи Полоцкой он пойдёт в штатском: военную форму надевать уже тяжело.
«75 лет — возраст, который даёт основания готовится в другой мир. Я не боюсь. Я верующий», — философски замечает полковник запаса. На прощанье махает кепкой и идёт к дому тем же бодрым шагом, с той же военной выправкой. Шагом героя-ликвидатора, у которого есть опыт, знания и большое героическое прошлое.
Валентина Коверда: «Сколько честных людей шли на ликвидацию не из-за страха и денег, а по совести» Кто-то вынужден был стать ликвидатором аварии на ЧАЭС, а она отправилась туда добровольно, потому что тосковала по Родине и жалела пострадавших. Но в итоге Валентина Николаевна Коверда пострадала сама. В 1986 году ей было почти 50 лет, и она была совершенно здоровым человеком. После ликвидации последствий ядерного взрыва доктора нашли у неё тяжёлое заболевание. Однако вопреки всему женщина до сих пор жива, и у неё даже есть силы улыбаться этому миру. Текст: Анна Волынец. Фото: Владимир Володин Текст основан на интервью, записанном в рамках проекта «Беларускі архіў вуснай гісторыі» для коллекции «Последствия Чернобыльской катастрофы в памяти жителей Беларуси». |
Сотрудники станции стали ликвидаторами ради работы
Валентина Николаевна родилась в деревне Чикаловичи Брагинского района. Некоторое время героиня жила в Сибири, потом в Беларуси закончила педагогический институт. В 1984 году по приглашению Чернобыльского райкома партии она приехала в злосчастный район. Там она работала в школе, а заодно была секретарём партийной организации колхоза деревни Стечанка, в 10 километрах от города Припять.
«Восемьдесят шестой год застал меня в этой деревне, — рассказывает Валентина Ковырда. — Весна выдалась очень ранней, жаркой. Моё положение меня радовало, люди казались замечательными, отношения с ними складывались хорошо. Я стала заведующей и уже подумывала навсегда остаться в сфере народного образования».
Но тут случилась авария, о которой жители деревни узнали не сразу. Какое-то время жили дома, не выезжая. Эвакуацию объявили в первых числах мая. Переселенцы приехали в Макаровский район, в Украину, где их приютили местные. Денег не было: «Многие мужчины и до аварии работали на станции. На ликвидацию последствий пошли сразу», — отмечает Валентина Николаевна.
«Чтобы уехать, нужно было преодолеть сопротивление местных властей»
Вскоре для неё самой нашлась хорошая работа в другой деревне. Она стала председателем сельсовета и прожила в Украине два года, но больше не смогла:
«Я очень устала. Такая ностальгия была по родным местам! Раздражало всё, даже украинский язык. Я решила тоже уехать (как и многие из переселенцев — авт.) в Чернобыль, работать. Другого пути не было, — с грустью вспоминает женщина. — Чтобы уехать, нужно было преодолеть сопротивление местных властей. Всё-таки я оформилась. Стала работать в Чернобыле. Знаете, это близость Родины, ведь Чернобыль в 20 километрах от Чикаловичей. Мне хотелось ворваться в свою Беларусь. Я не могла уже дышать, хотя это было одно государство, и никто меня там не обижал».
«Сказали, какая-то сосудистая дистония»
«Работали по вахтам: две недели на вахте, две недели на отдыхе. Это был 1988 год. Я пошла работать в январе, а в феврале уже такая стенокардия была, что я задыхалась — настолько это повлияло на меня. Вы знаете, некоторые же невосприимчивы. А ведь я была совершенно здоровым человеком... Давление стабильное, 120 на 80, — в её словах слышится отчаяние. — Уходить? Меня парализовало от страха. Было много предложений, но почему-то я не смогла решиться.
К октябрю у меня начались галлюцинации и боли, и ничего не оставалось, как уйти по сокращению. Мне хотелось уехать в какую-нибудь маленькую деревню, чтобы меня никто не видел. Я — больной человек, уже не рассчитывала жить»…
В конце ноября Валентина Николаевна пришла работать в школу в г.п. Комарин, а в конце января её госпитализировали.
Валентина Николаевна родилась в деревне Чикаловичи Брагинского района. Некоторое время героиня жила в Сибири, потом в Беларуси закончила педагогический институт. В 1984 году по приглашению Чернобыльского райкома партии она приехала в злосчастный район. Там она работала в школе, а заодно была секретарём партийной организации колхоза деревни Стечанка, в 10 километрах от города Припять.
«Восемьдесят шестой год застал меня в этой деревне, — рассказывает Валентина Ковырда. — Весна выдалась очень ранней, жаркой. Моё положение меня радовало, люди казались замечательными, отношения с ними складывались хорошо. Я стала заведующей и уже подумывала навсегда остаться в сфере народного образования».
Но тут случилась авария, о которой жители деревни узнали не сразу. Какое-то время жили дома, не выезжая. Эвакуацию объявили в первых числах мая. Переселенцы приехали в Макаровский район, в Украину, где их приютили местные. Денег не было: «Многие мужчины и до аварии работали на станции. На ликвидацию последствий пошли сразу», — отмечает Валентина Николаевна.
«Чтобы уехать, нужно было преодолеть сопротивление местных властей»
Вскоре для неё самой нашлась хорошая работа в другой деревне. Она стала председателем сельсовета и прожила в Украине два года, но больше не смогла:
«Я очень устала. Такая ностальгия была по родным местам! Раздражало всё, даже украинский язык. Я решила тоже уехать (как и многие из переселенцев — авт.) в Чернобыль, работать. Другого пути не было, — с грустью вспоминает женщина. — Чтобы уехать, нужно было преодолеть сопротивление местных властей. Всё-таки я оформилась. Стала работать в Чернобыле. Знаете, это близость Родины, ведь Чернобыль в 20 километрах от Чикаловичей. Мне хотелось ворваться в свою Беларусь. Я не могла уже дышать, хотя это было одно государство, и никто меня там не обижал».
«Сказали, какая-то сосудистая дистония»
«Работали по вахтам: две недели на вахте, две недели на отдыхе. Это был 1988 год. Я пошла работать в январе, а в феврале уже такая стенокардия была, что я задыхалась — настолько это повлияло на меня. Вы знаете, некоторые же невосприимчивы. А ведь я была совершенно здоровым человеком... Давление стабильное, 120 на 80, — в её словах слышится отчаяние. — Уходить? Меня парализовало от страха. Было много предложений, но почему-то я не смогла решиться.
К октябрю у меня начались галлюцинации и боли, и ничего не оставалось, как уйти по сокращению. Мне хотелось уехать в какую-нибудь маленькую деревню, чтобы меня никто не видел. Я — больной человек, уже не рассчитывала жить»…
В конце ноября Валентина Николаевна пришла работать в школу в г.п. Комарин, а в конце января её госпитализировали.
1989 год. Комаринская школа, 4 класс
«Это было две эпохи — до и после Чернобыля. Какое-то вдохновение на меня нашло: опять я оказалась среди своих, на Родине, моя любимая работа… Я, кажется, летала на крыльях! И вот я в Боровлянах, у меня каждый день болевые приступы. В той больнице паспорт висит, какие они заслуженные. Но не знаю, стоит ли рассказывать о нашей медицине»…
Через какое-то время ей поставили диагноз «инфаркт», отругав молодого врача, что недосмотрел: «Но через несколько дней меня выписали безо всяких инфарктов. Сказали, какая-то сосудистая дистония», — говорит Валентина Николаевна.
После, уже в Минске, тщательно обследовав, ей поставили сложный диагноз. Не сразу, но дали квартиру: «И тут началось эти потрясения, когда объявили: дают льготы для ликвидаторов. Всем, наверное, захотелось разбогатеть, что ли... Вмиг, в одни сутки люди превращались в ликвидаторов. Все эти подделки…» — собеседница на секунду замолкла, засомневавшись, стоит ли продолжать, но желание рассказать правду оказалось сильнее:
Через какое-то время ей поставили диагноз «инфаркт», отругав молодого врача, что недосмотрел: «Но через несколько дней меня выписали безо всяких инфарктов. Сказали, какая-то сосудистая дистония», — говорит Валентина Николаевна.
После, уже в Минске, тщательно обследовав, ей поставили сложный диагноз. Не сразу, но дали квартиру: «И тут началось эти потрясения, когда объявили: дают льготы для ликвидаторов. Всем, наверное, захотелось разбогатеть, что ли... Вмиг, в одни сутки люди превращались в ликвидаторов. Все эти подделки…» — собеседница на секунду замолкла, засомневавшись, стоит ли продолжать, но желание рассказать правду оказалось сильнее:
«И до сих пор льготы получают те, кто не участвовал ни в каких работах. А вот те, кто не надеялся выжить… Я в Чернобыле видела, сколько честных людей шли не из-за страха и денег, а по совести».
Ликвидаторы жили в квартирах, но могли и в ангаре
Людей Валентина Николаевна многое повидала, потому что в Чернобыле была социальным работником и занималась бытом приезжих: «Я работала с людьми. Моя работа заключалась в чём? Чтобы люди спокойно жили, устраивать для них удобства».
«Сразу жили в Припяти, потом поселили всех в Чернобыле. Частный сектор заняло начальство. Они оборудовали себе дома, целые усадьбы. Жили там хорошо, — рассказывает Валентина Ковырда. — А все остальные — в многоэтажках. В двухкомнатной квартире жили по 10-12 человек. И так 15 дней. Сегодня тебе уезжать, ещё не выселился — а уже заехали товарищи на смену. Пришли и стоят. Иди, куда хочешь, пока твоя машина приедет».
Дозиметры лежали в тумбочке
«Люди разные, со всех районов России, от Сахалина до Мурманска. Заезжаешь на вахту, тебе дают дозиметр (накопитель). Предупреждают, что терять нельзя ни в коем случае. Потеряешь — лишишься премии, — продолжает она. — Поэтому ты дозиметр заворачиваешь в бумажку и кладёшь далеко-далеко в тумбочку. Потому что премия столько же, сколько вся твоя зарплата. Но в столовую надо идти с дозиметром, иначе не пропустят. А когда выходишь с вахты, должен его сдать. Разворачиваешь, и там проверяют, сколько он накопил… в твоей тумбочке».
Посчитал арматуру? Ещё раз посчитай!
«Не было совершенно никакой необходимости столько людей туда собирать, — отзывается Валентина Коверда о мерах по ликвидации. — Приезжает однажды товарищ из Казахстана. Там он был главным инженером строительного треста. Начальник его — недомастер, а он, главный инженер, в подчинении…
Он мне рассказывал: "Прихожу сегодня и спрашиваю, что делать. Начальник чешет затылок и говорит: "А пойди посчитай арматуру". Я постоял-постоял и возвращаюсь: "Там 4893 штуки". — "Ты что, посчитал?" — "Да". — "Не может быть! Иди пересчитай!"
И такие нелепости были на каждом шагу».
Водки — залейся, потому что все бизнесмены
«Сразу огромная столовая была, души и мастерские. Там все кушали. Мясо, как всегда, уходило, а острых борщей с перцем — ешь, сколько хочешь.
Водки — залейся. Если здесь она стоила 4-5 рублей, то там уже 25. Все стали бизнесменами: привезут в зону и продают по 25 рублей. Конечно, люди пили от безвыходного положения. Некоторые же не добровольно шли, как я, а по путёвке военкомата, — рассказывает Валентина Николаевна. — Вокруг одни мужчины, до 40 лет, они не верили, что завтра могут заболеть. Пили, сколько влезет, да ещё такое питание… Многие заболевали от бытовых условий.
Жили не только в домах, но и в сараях. Однажды рейд был, изучали бытовые условия. Я захожу. Что это за постройка? Там в основном водители. Их человек 22-23 — огромный такой ангар, железные кровати стоят. Я даже не поверила, что в таких условиях люди могут жить».
Барби в багажнике
«Но жили и в усадьбах, в основном начальство. В 1988 году вдруг стали появляться молоденькие девочки типа Барби. Непонятное это явление.
Один начальник из Припяти как-то приходит ко мне и говорит: "Знаешь, что сегодня было?" Он стоял на пункте пропуска и решил проверить одну из чернобыльских машин, которые обычно без проверки идут. Заставил открыть багажник. А там лежит эта, Барби. Они, — Валентина Николаевна сделала паузу, — провозили их... Такие дикие вещи происходили...
Рассказывал, как однажды остановил машину из Припяти. А в ней — связка бижутерии. Насобирали».
Людей Валентина Николаевна многое повидала, потому что в Чернобыле была социальным работником и занималась бытом приезжих: «Я работала с людьми. Моя работа заключалась в чём? Чтобы люди спокойно жили, устраивать для них удобства».
«Сразу жили в Припяти, потом поселили всех в Чернобыле. Частный сектор заняло начальство. Они оборудовали себе дома, целые усадьбы. Жили там хорошо, — рассказывает Валентина Ковырда. — А все остальные — в многоэтажках. В двухкомнатной квартире жили по 10-12 человек. И так 15 дней. Сегодня тебе уезжать, ещё не выселился — а уже заехали товарищи на смену. Пришли и стоят. Иди, куда хочешь, пока твоя машина приедет».
Дозиметры лежали в тумбочке
«Люди разные, со всех районов России, от Сахалина до Мурманска. Заезжаешь на вахту, тебе дают дозиметр (накопитель). Предупреждают, что терять нельзя ни в коем случае. Потеряешь — лишишься премии, — продолжает она. — Поэтому ты дозиметр заворачиваешь в бумажку и кладёшь далеко-далеко в тумбочку. Потому что премия столько же, сколько вся твоя зарплата. Но в столовую надо идти с дозиметром, иначе не пропустят. А когда выходишь с вахты, должен его сдать. Разворачиваешь, и там проверяют, сколько он накопил… в твоей тумбочке».
Посчитал арматуру? Ещё раз посчитай!
«Не было совершенно никакой необходимости столько людей туда собирать, — отзывается Валентина Коверда о мерах по ликвидации. — Приезжает однажды товарищ из Казахстана. Там он был главным инженером строительного треста. Начальник его — недомастер, а он, главный инженер, в подчинении…
Он мне рассказывал: "Прихожу сегодня и спрашиваю, что делать. Начальник чешет затылок и говорит: "А пойди посчитай арматуру". Я постоял-постоял и возвращаюсь: "Там 4893 штуки". — "Ты что, посчитал?" — "Да". — "Не может быть! Иди пересчитай!"
И такие нелепости были на каждом шагу».
Водки — залейся, потому что все бизнесмены
«Сразу огромная столовая была, души и мастерские. Там все кушали. Мясо, как всегда, уходило, а острых борщей с перцем — ешь, сколько хочешь.
Водки — залейся. Если здесь она стоила 4-5 рублей, то там уже 25. Все стали бизнесменами: привезут в зону и продают по 25 рублей. Конечно, люди пили от безвыходного положения. Некоторые же не добровольно шли, как я, а по путёвке военкомата, — рассказывает Валентина Николаевна. — Вокруг одни мужчины, до 40 лет, они не верили, что завтра могут заболеть. Пили, сколько влезет, да ещё такое питание… Многие заболевали от бытовых условий.
Жили не только в домах, но и в сараях. Однажды рейд был, изучали бытовые условия. Я захожу. Что это за постройка? Там в основном водители. Их человек 22-23 — огромный такой ангар, железные кровати стоят. Я даже не поверила, что в таких условиях люди могут жить».
Барби в багажнике
«Но жили и в усадьбах, в основном начальство. В 1988 году вдруг стали появляться молоденькие девочки типа Барби. Непонятное это явление.
Один начальник из Припяти как-то приходит ко мне и говорит: "Знаешь, что сегодня было?" Он стоял на пункте пропуска и решил проверить одну из чернобыльских машин, которые обычно без проверки идут. Заставил открыть багажник. А там лежит эта, Барби. Они, — Валентина Николаевна сделала паузу, — провозили их... Такие дикие вещи происходили...
Рассказывал, как однажды остановил машину из Припяти. А в ней — связка бижутерии. Насобирали».
Светлана Дикунова: «Мы ходили по заражённому городу пешком» Цвели каштаны, в городе часто отключали воду, а работать приходилось с 8.00 до 20.00 без выходных — таким запомнила Чернобыль Светлана Андреевна Дикунова. Она была ликвидатором аварии на ЧАЭС и работала в санэпидемстанции с мая по июнь 1987 года. Участвовать в ликвидации пришлось, чтобы не уволили с работы. Но вспоминая то время, наша героиня убеждена, что нужно было отказываться от такого незавидного предложения. Текст: Анна Волынец. Фото: Олег Дикунов, day.kiev.ua |
Спецпропуска красного цвета
На момент аварии Светлане Андреевне было 40 с небольшим лет. В это время она проживала в таджикском городе Чкаловск. С 2001 года живёт в Омске.
«В то время мы жили в «соцгороде». Так называли Чкаловск — закрытый город с московским обеспечением. Градообразующим предприятием являлся Ленинабадский горно-химический комбинат — первенец атомной промышленности СССР, — довольно буднично начинает она свой рассказ. — Поэтому нас и послали на ликвидацию. Мы поехали на второй год после аварии, лично я — в мае 1987 года, сроком на один месяц. Работала в составе медперсонала санитарно-эпидемиологической станции, проверяла санитарное состояние пищевых объектов.
У нас были пропуска на въезд в заражённую зону и спецпропуска красного цвета на въезд в Припять.
Работали с 8-ми утра до 8-ми вечера без выходных. Курировали столовые, магазины. Магазинов было мало, а столовые — большущие. Там питались в основном военные, которых было очень много. Работала одна столовая, переделанная из станции техобслуживания, огромная, рассчитанная на тысячу человек.
Мы проверяли, как готовят, убирают, моют, утилизируют остатки пищи, соблюдаются ли сроки хранения продуктов. Что приготовили и не доели — уничтожалось, нельзя было оставлять ни на ужин, ни на следующий день. Иногда отключали воду, и работникам приходилось мыть посуду минералкой.
Целый день находились на ногах и очень уставали за 12 часов. Блюда и продукты носили на лабораторные исследования пешком по заражённому городу».
По словам пожилой женщины, так не должно быть, для передвижения полагался автомобиль. Но его не выделили. Да и сами работники санстанции порой фиксировали нарушения санэпидемнорм и давали за это штрафы. Казалось бы, будничная работа, если не знать, что дело происходило в загрязнённой радиацией зоне.
На момент аварии Светлане Андреевне было 40 с небольшим лет. В это время она проживала в таджикском городе Чкаловск. С 2001 года живёт в Омске.
«В то время мы жили в «соцгороде». Так называли Чкаловск — закрытый город с московским обеспечением. Градообразующим предприятием являлся Ленинабадский горно-химический комбинат — первенец атомной промышленности СССР, — довольно буднично начинает она свой рассказ. — Поэтому нас и послали на ликвидацию. Мы поехали на второй год после аварии, лично я — в мае 1987 года, сроком на один месяц. Работала в составе медперсонала санитарно-эпидемиологической станции, проверяла санитарное состояние пищевых объектов.
У нас были пропуска на въезд в заражённую зону и спецпропуска красного цвета на въезд в Припять.
Работали с 8-ми утра до 8-ми вечера без выходных. Курировали столовые, магазины. Магазинов было мало, а столовые — большущие. Там питались в основном военные, которых было очень много. Работала одна столовая, переделанная из станции техобслуживания, огромная, рассчитанная на тысячу человек.
Мы проверяли, как готовят, убирают, моют, утилизируют остатки пищи, соблюдаются ли сроки хранения продуктов. Что приготовили и не доели — уничтожалось, нельзя было оставлять ни на ужин, ни на следующий день. Иногда отключали воду, и работникам приходилось мыть посуду минералкой.
Целый день находились на ногах и очень уставали за 12 часов. Блюда и продукты носили на лабораторные исследования пешком по заражённому городу».
По словам пожилой женщины, так не должно быть, для передвижения полагался автомобиль. Но его не выделили. Да и сами работники санстанции порой фиксировали нарушения санэпидемнорм и давали за это штрафы. Казалось бы, будничная работа, если не знать, что дело происходило в загрязнённой радиацией зоне.
На войне в мирное время
Работавшие на ликвидации жили в Чернобыле, который лишился своих жителей, некогда любивших его. От уютных домов остались только стены, и даже улицы стали опасными из-за радиации.
«Жили мы в пустых многоэтажках, которые оставили люди. Некоторые сотрудники хотели поселиться в частных домах, но им не разрешали. Мы жили в обыкновенной квартире, где уже не осталось мебели. В комнате нас было четверо, стояли четыре металлические койки.
Везде всё было покрыто радиоактивной пылью. Постельное бельё фонило так, что счётчик зашкаливал. Не хватало воды, её часто отключали, а купаться, смывать с себя радиоактивную пыль нужно было каждый день.
Когда помыться было негде, мы обращались к главврачу. Но он говорил: «Считайте, что вы на войне. Мы же считали, что это неправильно, в мирное время — и как на войне», — возмущена пенсионерка.
Работавшие на ликвидации жили в Чернобыле, который лишился своих жителей, некогда любивших его. От уютных домов остались только стены, и даже улицы стали опасными из-за радиации.
«Жили мы в пустых многоэтажках, которые оставили люди. Некоторые сотрудники хотели поселиться в частных домах, но им не разрешали. Мы жили в обыкновенной квартире, где уже не осталось мебели. В комнате нас было четверо, стояли четыре металлические койки.
Везде всё было покрыто радиоактивной пылью. Постельное бельё фонило так, что счётчик зашкаливал. Не хватало воды, её часто отключали, а купаться, смывать с себя радиоактивную пыль нужно было каждый день.
Когда помыться было негде, мы обращались к главврачу. Но он говорил: «Считайте, что вы на войне. Мы же считали, что это неправильно, в мирное время — и как на войне», — возмущена пенсионерка.
«Относились к нашим нуждам и просьбам порой наплевательски, ни разу не проводили беседу о том, как себя вести в условиях радиоактивного заражения, как предохраняться».
Из личного архива Светланы Дикуновой
«Нас не принимали на почте в Чернобыле»
Во время ликвидации государство не проявило себя, как справедливое:
«Нас обманули с оплатой, — делится женщина о циничной ситуации. — Обещали, что оплатят работу в двойном размере, а на самом деле оплатили в одинарном. Мы хотели оттуда позвонить и рассказать об этом, отправить телефонограмму, но нас не принимали на почте в Чернобыле».
Было не до нарядов
Ликвидаторов больше впечатляли внешние проявления последствий аварии и отселения, нежели их обязанности:
«В Припять я ездила один раз, в столовую при атомной электростанции. Там было страшно: все стены были закрыты свинцовыми листами. Я не согласилась остаться там работать, сказала, что лучше вернусь работать в Чернобыль. Хотя там очень хорошо кормили, давали икру… Но было жутко, — вспоминает Светлана Андреевна. — Ещё было жутко смотреть на покинутые дома. На подоконниках завядшие цветы, в окнах видны накрытые столы. Проходишь мимо, и мурашки по коже... Мы ведь ходили пешком по Чернобылю, относили образцы и пробы в лабораторию в другой конец города, хотя нам должны были выделять машины. Спецодежду должны были выдавать ежедневно, но её не всегда хватало. К спецодежде были прикреплены счётчики радиационного фона, их при отъезде забрали, и мы не знали, какую дозу в итоге мы получили».
«Одна молодая женщина привезла с собой из Москвы нарядные платья, туфли на шпильках. Конечно, они не понадобились: было много работы, а по вечерам мы валились спать от усталости, — продолжает она. — А в палисадниках трава высокая (опять же из-за радиации), куры бездомные на деревьях живут. Кошки, собаки бездомные бродили. По ним было видно, что они больные, кожа поражена радиацией. Как идём с работы вечером — подкармливаем этих кур, кошек, собак — всех. Кони там тоже были беспризорные, и рыбы много, но ловить нельзя. Но некоторые ловили.
А какая там природа! Тогда каштаны цвели, очень красиво было. Лес огромный! А ближе к Припяти наполовину рыжий»…
Во время ликвидации государство не проявило себя, как справедливое:
«Нас обманули с оплатой, — делится женщина о циничной ситуации. — Обещали, что оплатят работу в двойном размере, а на самом деле оплатили в одинарном. Мы хотели оттуда позвонить и рассказать об этом, отправить телефонограмму, но нас не принимали на почте в Чернобыле».
Было не до нарядов
Ликвидаторов больше впечатляли внешние проявления последствий аварии и отселения, нежели их обязанности:
«В Припять я ездила один раз, в столовую при атомной электростанции. Там было страшно: все стены были закрыты свинцовыми листами. Я не согласилась остаться там работать, сказала, что лучше вернусь работать в Чернобыль. Хотя там очень хорошо кормили, давали икру… Но было жутко, — вспоминает Светлана Андреевна. — Ещё было жутко смотреть на покинутые дома. На подоконниках завядшие цветы, в окнах видны накрытые столы. Проходишь мимо, и мурашки по коже... Мы ведь ходили пешком по Чернобылю, относили образцы и пробы в лабораторию в другой конец города, хотя нам должны были выделять машины. Спецодежду должны были выдавать ежедневно, но её не всегда хватало. К спецодежде были прикреплены счётчики радиационного фона, их при отъезде забрали, и мы не знали, какую дозу в итоге мы получили».
«Одна молодая женщина привезла с собой из Москвы нарядные платья, туфли на шпильках. Конечно, они не понадобились: было много работы, а по вечерам мы валились спать от усталости, — продолжает она. — А в палисадниках трава высокая (опять же из-за радиации), куры бездомные на деревьях живут. Кошки, собаки бездомные бродили. По ним было видно, что они больные, кожа поражена радиацией. Как идём с работы вечером — подкармливаем этих кур, кошек, собак — всех. Кони там тоже были беспризорные, и рыбы много, но ловить нельзя. Но некоторые ловили.
А какая там природа! Тогда каштаны цвели, очень красиво было. Лес огромный! А ближе к Припяти наполовину рыжий»…
Дети-солдатики
«Вспоминать об всём не хочется, — говорит Светлана Андреевна. И это заметно: во время интервью она постоянно озадачивается: что же ещё такого рассказать? И всё же продолжает: — Когда приехала обратно в Чкаловск, казалось, что умру на следующий день. Из-за облучения голова кружилась, тошнило. Постепенно симптомы прошли, но сейчас иногда случаются. Страшно было после того, что увидели. Вот солдатик на 9 мая взял и залез на станцию, флаг поставил. Сам, представляете? Мол, смелый. Да разве ж можно? Он точно не выжил. Дети эти солдаты»…
Кто, если не мы, глупцы?
Ехать в загрязнённую зону, рисковать собой, да и просто разлучаться на месяц с близкими, героине не очень хотелось:
«Но нас заставляли. Никто не отказался, чтобы не сократили, — говорит она. — Глупые такие были... Сейчас я не поехала бы. Ничего, нашла бы работу. Это лучше, чем рисковать здоровьем. А здоровья уж нет… У меня плохо со щитовидкой, много других диагнозов, каждый год в больнице лежу.
Помощь от государства сейчас частично отменили. Проезд бесплатный только чернобыльцам-инвалидам. Скидка на коммуналку — 50%, лекарства мы получаем как инвалиды, а не как чернобыльцы. Один раз в год дают на лечение 450 российских рублей. Получаем бесплатно только небольшой перечень самых дешёвых лекарств».
«Вспоминать об всём не хочется, — говорит Светлана Андреевна. И это заметно: во время интервью она постоянно озадачивается: что же ещё такого рассказать? И всё же продолжает: — Когда приехала обратно в Чкаловск, казалось, что умру на следующий день. Из-за облучения голова кружилась, тошнило. Постепенно симптомы прошли, но сейчас иногда случаются. Страшно было после того, что увидели. Вот солдатик на 9 мая взял и залез на станцию, флаг поставил. Сам, представляете? Мол, смелый. Да разве ж можно? Он точно не выжил. Дети эти солдаты»…
Кто, если не мы, глупцы?
Ехать в загрязнённую зону, рисковать собой, да и просто разлучаться на месяц с близкими, героине не очень хотелось:
«Но нас заставляли. Никто не отказался, чтобы не сократили, — говорит она. — Глупые такие были... Сейчас я не поехала бы. Ничего, нашла бы работу. Это лучше, чем рисковать здоровьем. А здоровья уж нет… У меня плохо со щитовидкой, много других диагнозов, каждый год в больнице лежу.
Помощь от государства сейчас частично отменили. Проезд бесплатный только чернобыльцам-инвалидам. Скидка на коммуналку — 50%, лекарства мы получаем как инвалиды, а не как чернобыльцы. Один раз в год дают на лечение 450 российских рублей. Получаем бесплатно только небольшой перечень самых дешёвых лекарств».
Но всё же хорошо, что мы помогли. Если б мы не поехали, кто бы это сделал?
Василий Фурс: «До сих пор по ночам мне снятся родные Савичи» Страшная авария на ЧАЭС в 1986 году изменила не только судьбы проживающих на загрязнённых территориях людей, но и тех, кто не жалея своих сил занимался ликвидацией последствий катастрофы. Текст: Александр Евсеенко. Фото: sovadmin.gov.by, polit.ru |
— В 1986 году я занимал должность механика в совхозе «Савичи» Брагинского района. Об аварии на Чернобыльской АЭС узнал рано утром 26 апреля, ещё до официального объявления о трагедии. Дело в том что многие мои односельчане работали на станции. Они и принесли страшную весть про взрыв на реакторе. Хотя, как я понимаю, и сами не очень-то понимали всю серьёзность ситуации. Иначе бы не привезли своих детей из Славутича в наш район, полагая, что под Брагином они будут в полной безопасности.
Самое интересное, что первое официальное сообщение об аварии на атомной станции мы услышали в этот же день по «Голосу Америки», — рассказал Василий Фурс газете «Советский район». — Наши же официальные источники сообщили об этом лишь спустя три дня, когда уже началась массовая эвакуация из поражённой зоны.
Самое интересное, что первое официальное сообщение об аварии на атомной станции мы услышали в этот же день по «Голосу Америки», — рассказал Василий Фурс газете «Советский район». — Наши же официальные источники сообщили об этом лишь спустя три дня, когда уже началась массовая эвакуация из поражённой зоны.
Василий Фурс. Фото: sovadmin.gov.by
В последних числах апреля в наш совхоз прибыли сотрудники милиции и пожарной охраны. Я как раз дежурил по совхозу, потому все хлопоты об устройстве ликвидаторов легли на мои плечи. Милиционеров мы разместили в школе, пожарным предоставили помещения детсада. Вскоре поступила команда: приступить к выселению жителей из деревень Новый и Старый Степанов, а также Пересетинец. Брать с собой эвакуируемым разрешалось лишь самое необходимое на первое время, их уверяли, что вскоре они вернутся в свои дома. Признаться, мы и в самом деле так думали, потому что людей отселяли не куда-то в другой район или область, а в соседние деревни Савичи, Грушное, Просмучи. Туда же перегоняли и скот с колхозных ферм. Личных же коров, свиней, коз и овец отправляли на мясокомбинат, домашнюю птицу решено было оставлять во дворах.
Во избежание мародёрства брошенные деревни тщательно охранялись милицейскими патрулями. Казалось, самое страшное уже позади: милиция несла службу по охране общественного порядка, пожарные тушили многочисленные лесные и торфяные пожары, которых в том году было на удивление много. Недалеко от нашей деревни был организован пост, где вся выезжавшая из Зоны техника проходила дезактивацию. Этим занимались всё те же пожарные и части войск химзащиты. Одновременно велось ограждение проволокой знаменитой 30-километровой зоны, куда вошли и мои родные Савичи. Так что к середине мая завершился, как позже оказалось, первый этап отселения. Казалось, жизнь входит в нормальное русло: цвели сады, пахалась земля, ударными темпами шла посевная. Все эти посты, запретная зона и другие ограничения многими воспринимались не иначе как временные неудобства.
В июне 1986 года в Брагинском районе начался второй этап отселения. На этот раз эвакуации подлежали населённые пункты, расположенные за 30-километровой зоной. Но уже к осени началась массовая эвакуация населения практически на всей Брагинщине. К этому времени для переселенцев было построено жильё в Гомельском, Мозырском, Жлобинском, Рогачёвского и других районах области. Мои родители, например, стали жителями деревни Уза Буда-Кошелёвского района.
До декабря 1986 года я находился в родных Савичах, занимался передачей техники в другие хозяйства области. Работы было много, но даже она не могла отвлечь от тяжёлых дум. Ведь впереди была неизвестность, а это хуже всего. Одно мы уже знали точно: покинув родную деревню, мы больше никогда не сможем в неё возвратиться. Такое ощущение было, будто у тебя отбирают часть памяти, а то и жизни. Ведь одно дело покидать отчий дом, зная, что всегда, в любую, даже самую трудную минуту сможешь приехать назад. И хоть на минуту, хоть на миг вернуться в детство, в самую весёлую, счастливую и беззаботную пору. Мы, жители пострадавших районов, этой возможности оказались лишены навсегда.
Много лет минуло с тех пор, я стал городским жителем. В Гомеле выросли и мои дети, которые никогда не смогут увидеть хаты, где родился их отец, леса, куда он ходил по грибы и ягоды, сада, который заботливо пестовали их дед и прадед. Но до сих пор по ночам мне снятся родные Савичи и аист, горделиво расхаживающий по лугу за огородами…
Во избежание мародёрства брошенные деревни тщательно охранялись милицейскими патрулями. Казалось, самое страшное уже позади: милиция несла службу по охране общественного порядка, пожарные тушили многочисленные лесные и торфяные пожары, которых в том году было на удивление много. Недалеко от нашей деревни был организован пост, где вся выезжавшая из Зоны техника проходила дезактивацию. Этим занимались всё те же пожарные и части войск химзащиты. Одновременно велось ограждение проволокой знаменитой 30-километровой зоны, куда вошли и мои родные Савичи. Так что к середине мая завершился, как позже оказалось, первый этап отселения. Казалось, жизнь входит в нормальное русло: цвели сады, пахалась земля, ударными темпами шла посевная. Все эти посты, запретная зона и другие ограничения многими воспринимались не иначе как временные неудобства.
В июне 1986 года в Брагинском районе начался второй этап отселения. На этот раз эвакуации подлежали населённые пункты, расположенные за 30-километровой зоной. Но уже к осени началась массовая эвакуация населения практически на всей Брагинщине. К этому времени для переселенцев было построено жильё в Гомельском, Мозырском, Жлобинском, Рогачёвского и других районах области. Мои родители, например, стали жителями деревни Уза Буда-Кошелёвского района.
До декабря 1986 года я находился в родных Савичах, занимался передачей техники в другие хозяйства области. Работы было много, но даже она не могла отвлечь от тяжёлых дум. Ведь впереди была неизвестность, а это хуже всего. Одно мы уже знали точно: покинув родную деревню, мы больше никогда не сможем в неё возвратиться. Такое ощущение было, будто у тебя отбирают часть памяти, а то и жизни. Ведь одно дело покидать отчий дом, зная, что всегда, в любую, даже самую трудную минуту сможешь приехать назад. И хоть на минуту, хоть на миг вернуться в детство, в самую весёлую, счастливую и беззаботную пору. Мы, жители пострадавших районов, этой возможности оказались лишены навсегда.
Много лет минуло с тех пор, я стал городским жителем. В Гомеле выросли и мои дети, которые никогда не смогут увидеть хаты, где родился их отец, леса, куда он ходил по грибы и ягоды, сада, который заботливо пестовали их дед и прадед. Но до сих пор по ночам мне снятся родные Савичи и аист, горделиво расхаживающий по лугу за огородами…
Александр Федоткин: «Для ликвидации аварии страна не жалела ни техники, ни средств, ни здоровья тех, кого потом назвали ликвидаторами» Практически вся сознательная жизнь Александра Федоткина связана со службой в Департаменте охраны МВД Беларуси. Как пришёл сюда после службы в армии на должность водителя, так и прослужил на одном месте до выхода на пенсию. За десятилетия работы бывало всякое, но чаще всего Александр Иванович вспоминает командировки в Чернобыльскую зону. Текст: Александр Евсеенко. Фото: sovadmin.gov.by, go2.life |
— В первый раз я поехал туда в конце ноября 1986 года. Всё выглядело вполне обыденно: пришёл утром на службу, а мне заявляют в отделе кадров, мол, направляешься в составе сводного отряда Гомельского областного УВД в Хойникский район. Задача — охрана отселённых деревень, где оставалось много брошенного населением добра.
В тот же день убыл в деревню Бабчин, где находилась база отряда, состоявшего из нескольких десятков представителей всех райотделов милиции области, — рассказал Александр Федоткин газете «Советский район». — Командовал нами начальник Ветковского РОВД подполковник Бойко. Он и назначил меня своим водителем. Работа на первый взгляд не обременительная, если только не знать характер офицера. Ох, и беспокойный же был мужик! И днём, и ночью объезжал наши посты не только в деревнях Хойникского, но и соседнего Брагинского района. Бывало, день колесишь по деревням, ночью только задремлешь, а посыльный уже будит: «Подъём, Сашка, пора на ночной объезд».
В тот же день убыл в деревню Бабчин, где находилась база отряда, состоявшего из нескольких десятков представителей всех райотделов милиции области, — рассказал Александр Федоткин газете «Советский район». — Командовал нами начальник Ветковского РОВД подполковник Бойко. Он и назначил меня своим водителем. Работа на первый взгляд не обременительная, если только не знать характер офицера. Ох, и беспокойный же был мужик! И днём, и ночью объезжал наши посты не только в деревнях Хойникского, но и соседнего Брагинского района. Бывало, день колесишь по деревням, ночью только задремлешь, а посыльный уже будит: «Подъём, Сашка, пора на ночной объезд».
Александр Федоткин. Фото: sovadmin.gov.by
В принципе, ничего экстраординарного за время моих командировок в Зону не происходило. Служба она везде служба. Даже внешне практически ничего не изменилось. Разве что по прибытии нам выдали бушлаты с надрезанными воротниками. Чтобы, как объяснили, никто не вздумал их домой забрать. Что же касается каких-либо средств защиты и дозиметров, то мы их в глаза не видели. Как ни разу за все три командировки я не видел, чтобы кто-то замерял уровни радиации на местности.
Потому, наверное, и не было у нас особого страха и опасений за здоровье. У меня так точно. Наоборот, в один из дней, когда выдалось свободное время, ради интереса с товарищами решили съездить к реактору. Подъехали к водоёму, из которого он охлаждался, вышли из машины и ахнули — вся гладь озера была черна от сидевших на воде уток. Бери камень, бросай не глядя — обязательно хоть в одну да попадёшь. Не скрою, была мысль дичи набить, да начальник запретил.
Хотя, подчеркну, особой информации о влиянии радиации на человека не было. Лишь однажды я подумал, что следует быть осторожным. Как-то пришлось отвозить одного медработника в Гомель. Так он попросил остановиться на берегу Днепра за Речицей, ушёл в кусты, там переоделся в другую, хранившуюся в плотном целлофановом пакете одежду, а старую выбросил. Э-э, думаю, видать не всё так просто, коль медик так себя повёл. Да что толку от этих думок?
Гнетущее впечатление оставляли брошенные деревни. Ведь люди ж не брали с собой ничего, кроме самого необходимого. Вся домашняя живность осталась, вольготно по улицам и огородам ходила. Во дворах велосипедов, мотоциклов, даже машин брошенных немало было. В одной из деревень как-то услышал негромкий визг. Пошёл на звук, заглянул в сарай, и даже сердце застыло: на земле лежала мёртвая кавказская овчарка, а вокруг неё копошились несколько голодных щенят. Такие красавцы! Жаль их было — не передать словами, но забрать их с собой я не имел права…
Потому, наверное, и не было у нас особого страха и опасений за здоровье. У меня так точно. Наоборот, в один из дней, когда выдалось свободное время, ради интереса с товарищами решили съездить к реактору. Подъехали к водоёму, из которого он охлаждался, вышли из машины и ахнули — вся гладь озера была черна от сидевших на воде уток. Бери камень, бросай не глядя — обязательно хоть в одну да попадёшь. Не скрою, была мысль дичи набить, да начальник запретил.
Хотя, подчеркну, особой информации о влиянии радиации на человека не было. Лишь однажды я подумал, что следует быть осторожным. Как-то пришлось отвозить одного медработника в Гомель. Так он попросил остановиться на берегу Днепра за Речицей, ушёл в кусты, там переоделся в другую, хранившуюся в плотном целлофановом пакете одежду, а старую выбросил. Э-э, думаю, видать не всё так просто, коль медик так себя повёл. Да что толку от этих думок?
Гнетущее впечатление оставляли брошенные деревни. Ведь люди ж не брали с собой ничего, кроме самого необходимого. Вся домашняя живность осталась, вольготно по улицам и огородам ходила. Во дворах велосипедов, мотоциклов, даже машин брошенных немало было. В одной из деревень как-то услышал негромкий визг. Пошёл на звук, заглянул в сарай, и даже сердце застыло: на земле лежала мёртвая кавказская овчарка, а вокруг неё копошились несколько голодных щенят. Такие красавцы! Жаль их было — не передать словами, но забрать их с собой я не имел права…
Приходилось в те дни слышать и о мародёрах, которые по брошенным домам промышляли. Я их не встречал, но ребята на постах задерживали регулярно. И настоящих злодеев, и местных жителей, которые различными тропками-дорожками пытались вернуться в свой дом, чтобы забрать какое-нибудь имущество. Ну, и соседское прихватить, не без этого. Доходила до нас информация, что и некоторые из работников правоохранительных органов оказались не чисты на руку. С этими поступали хоть и не по законам военного времени, но всё равно жёстко — безо всяких проволочек увольняли из органов. Невзирая ни на какие предыдущие заслуги.
Не обходилось в тех командировках и без уморительных сцен. Ещё в первую рядом с нами базировался сводный отряд милиции из Москвы. Парни хорошие, но… Заехали мы как-то с подполковником Бойко в деревню, где они службу несли. Уже декабрь стоял, холодно, они обосновались в одной из хат и решили погреться. Печку растопить попытались. Мы заходим, а у них дым под потолком, у самих глаза слезятся, кашляют все. И печку вовсю клянут, мол, гореть не хочет. «Ребята, — спрашивает Бойко, — а вы вьюшку открыли?» — «Конечно», — отвечают и на топочную дверцу указывают. Столица! И смех, и грех.
Во время своей последней командировки в Зоне в 1988 году я работал на бензовозе. Доставлял топливо в отряды, которые её охраняли. Сколько ж этого добра тогда было! Бывало, привожу полную цистерну, а тыловики намекают: «Ты, Саня, в следующий раз половину привози, а то нам уже бензин девать некуда. Не на землю же сливать». Но кто ж мне позволит с неполной цистерной с базы выехать? Положено полную — вези полную, как в документах прописано. А уж куда его потом денут — дело пятое. Вот и выходит, что для ликвидации аварии страна ничего не жалела: ни техники, ни средств, ни здоровья тех, кого потом ликвидаторами назвали.
Васіль Жынгель: «Хапіла нам усім той радыяцыі…» Васіль Жынгель — адзін з тых, хто з першых дзён выбуху на Чарнобыльскай АЭС выконваў свой доўг. Служыў так, як мог і як быў абавязаны. Уражанні, якія атрымаў маладым хлопцам, з ім усё жыццё. Яго маналог — гісторыя без тэрміна даўнасці. Слухаеш Васіля, і не верыцца, што прайшло 30 гадоў. Здаецца, гэта было ўчора… Текст и фото: Алёна Лапацкая |
— Мая гісторыя пачалася з 27 красавіка 1986 года. На наступны дзень пасля выбуху. Я тады служыў ва ўнутраных войсках каля Львова, на захадзе Украіны, — узгадвае наш герой. — Раніцай пастроілі нас усіх на пляцы і далі каманду: «25 крокаў наперад афіцэрам і прапаршчыкам». Мы адразу зразумелі, што нешта здарылася, бо ніколі раней такога не чулі. Далей быў загад збірацца: поўнае абмундзіраванне, са зброі — штык-нож. Ніхто нічога не тлумачыў.
Негалосна хадзілі чуткі, што нешта выбухнула. Ужо вечарам таго ж дня мы былі ў Кіеве, затым накіраваліся на ўсход. Куды мы едзем, зразумелі ў дарозе. Быў у мяне маленькі радыёпрыёмнік, і на хвалі «Радыё Свабода» мы пачулі, што Швецыя зафіксавала радыяцыю. Што мы зразумелі? Амаль нічога… Ніхто тады не ведаў, што такое радыяцыя. Ды і маладыя мы былі…
Праз кожныя 20 кіламетраў спыняліся. Хімузвод з дазіметрамі правяраў узровень радыяцыі, а мы слухалі, ці запішчыць. Запішчала…
Нарэшце прывязлі нас на месца. Паставілі полк у палявых умовах у лесе. Не дзіва, бо мясцовасць там лясістая ў асноўным, хоць і размяшчаліся мы недалёка ад вёсак. Жылі ў намётах. Усе памятаюць, які той май быў цёплы, а я памятаю, якія былі халодныя ночы. Адзінае, што ратавала, — вогнішчы. Толькі пазней мы даведаліся, што да тых вогнішчаў бліжэй чым на 10 метраў нельга было падыходзіць: вельмі высокі ўзровень радыяцыі ля іх.
Нарэшце прывязлі нас на месца. Паставілі полк у палявых умовах у лесе. Не дзіва, бо мясцовасць там лясістая ў асноўным, хоць і размяшчаліся мы недалёка ад вёсак. Жылі ў намётах. Усе памятаюць, які той май быў цёплы, а я памятаю, якія былі халодныя ночы. Адзінае, што ратавала, — вогнішчы. Толькі пазней мы даведаліся, што да тых вогнішчаў бліжэй чым на 10 метраў нельга было падыходзіць: вельмі высокі ўзровень радыяцыі ля іх.
Выдалі нам сродкі індывідуальнай аховы — рэспіратары і асабісты дазіметр. Павінны былі кожны дзень здымаць паказальнікі і запісваць. Тыдні два запісвалі, а пасля кінулі — усё роўна іх ніхто не глядзеў.
Наш полк пастаянна пераносілі з месца на месца вакол зоны. Рэактар блізка — у залежнасці ад ветру змяняўся радыяцыйны фон. Калі быў ўжо вельмі высокі ўзровень радыяцыі, здымаліся з месца і накіроўваліся ў новае. Так праз два-тры дні і перасяляліся.
Вельмі ўразіла колькасць ваенных і тэхнікі. Калоны хадзілі, як у вайну. І нават рэгуліроўшчык стаяў, рухам кіраваў. А людзі бягуць некуды. Паніка ва ўсіх, невядомасць. Толькі спыніцца машына — людзі падбягаюць. «Што рабіць? — пытаюцца. — Нам тут жыць ці ўцякаць?» А што мы ім можам адказаць? Самі нічога не ведаем… Дзівімся толькі, што ў мірны час такое адбываецца. Цяпер, як ваенныя фільмы гляджу, заўсёды гэтае відовішча ўспамінаю. У такіх абставінах стараліся маральна падтрымліваць. Ці бунту баяліся, ці панікі, але канцэрты і агітбрыгады нам давалі ледзь не кожны дзень, фільмы паказвалі, часцей за ўсё камедыі… Паміж сосенкамі прасціну белую нацягнуць і весяляць…
Вельмі ўразіла колькасць ваенных і тэхнікі. Калоны хадзілі, як у вайну. І нават рэгуліроўшчык стаяў, рухам кіраваў. А людзі бягуць некуды. Паніка ва ўсіх, невядомасць. Толькі спыніцца машына — людзі падбягаюць. «Што рабіць? — пытаюцца. — Нам тут жыць ці ўцякаць?» А што мы ім можам адказаць? Самі нічога не ведаем… Дзівімся толькі, што ў мірны час такое адбываецца. Цяпер, як ваенныя фільмы гляджу, заўсёды гэтае відовішча ўспамінаю. У такіх абставінах стараліся маральна падтрымліваць. Ці бунту баяліся, ці панікі, але канцэрты і агітбрыгады нам давалі ледзь не кожны дзень, фільмы паказвалі, часцей за ўсё камедыі… Паміж сосенкамі прасціну белую нацягнуць і весяляць…
Задачай нашай было ахоўваць 30-кіламетровую зону. Кантралявалі пасты. У тыя дні ішло масавае адсяленне. Людзей вывозілі на аўтобусах. Мы павінны былі сачыць, каб ніхто не застаўся, не згубіўся, не вярнуўся, бо ўсяго хапала. Былі і тыя, хто хацеў сваё, нажытае вывезці, і тыя, хто на чужое пасквапіўся. Многа выпадкаў было. На машынах людзі вярталіся за сваім дабром, бо вывезлі іх адтуль з аднымі толькі дакументамі. Памятаю адзін выпадак. Перахапілі мы жыгулі, якія з Зоны ехалі: па перасечанай мясцовасці БТР дагоніць любую машыну… Кіроўцу затрымалі і сталі чакаць нарад міліцыі. Дачакаліся міліцыі, «хімікаў». Яны тую машыну праверылі, а ў ёй радыяцыйны фон перавышае норму ў сто разоў. Вось і думай пасля, каму тыя жыгулі патрэбныя.
Яшчэ памятаю, як паслалі неяк ў разведку двух хлопцаў. Яны павінны былі на БТР аб'ехаць Прыпяць: можа, дзе хто схаваўся ці выпадкова застаўся. Здарылася патрэба выглянуць з машыны. Люк адкрылі на некалькі хвілін. А па прыездзе іх праверылі дазіметрам і адразу ізалявалі ад нас. Больш мы іх не бачылі…
Хапіла нам усім той радыяцыі... Пачалі заўважаць, што на расчосках застаюцца валасы. Многія пагаліліся. Я — не. Гэта справа ўжо перад дзембелем была. Не хацелася дамоў лысым вяртацца. Нам на змену полк з Данецка прыехаў, дык салдаты ўжо адразу ўсе паголеныя былі.
Яшчэ памятаю, як паслалі неяк ў разведку двух хлопцаў. Яны павінны былі на БТР аб'ехаць Прыпяць: можа, дзе хто схаваўся ці выпадкова застаўся. Здарылася патрэба выглянуць з машыны. Люк адкрылі на некалькі хвілін. А па прыездзе іх праверылі дазіметрам і адразу ізалявалі ад нас. Больш мы іх не бачылі…
Хапіла нам усім той радыяцыі... Пачалі заўважаць, што на расчосках застаюцца валасы. Многія пагаліліся. Я — не. Гэта справа ўжо перад дзембелем была. Не хацелася дамоў лысым вяртацца. Нам на змену полк з Данецка прыехаў, дык салдаты ўжо адразу ўсе паголеныя былі.
А мясцовыя людзі там добрыя. Ездзілі мы з хлопцам ў вёску за дошкамі, каб сталы рабіць. Набегла бабак, пачалі нас цягнуць ў розныя бакі — кожная да сябе. Усе накарміць хочуць. Шкада ім нас. Яны нас шкадуюць, а мы — іх.
Добрыя людзі там, да беларусаў вельмі падобныя… У Заходняй Украіне не такія ўжо…
Дзіўная была тая вясна… Лес нічым не пах… Звычайна ў лесе дыхаецца лёгка, ад хвоі аж галава кружыцца, а той вясной — не. Прырода там прыгожая: жывёл столькі, птушак, чарапах процьма, але паху нічога не мела. Можа, таму, што суш стаяла страшэнная. Пыл вельмі даймаў. З ім змагаліся: палівалі ў вёсках і гарадах дарогі палівачнымі машынамі, каб хоць трохі асадзіць. Цэлы месяц мы адбылі, а дождж так і не пайшоў.
Дзіўная была тая вясна… Лес нічым не пах… Звычайна ў лесе дыхаецца лёгка, ад хвоі аж галава кружыцца, а той вясной — не. Прырода там прыгожая: жывёл столькі, птушак, чарапах процьма, але паху нічога не мела. Можа, таму, што суш стаяла страшэнная. Пыл вельмі даймаў. З ім змагаліся: палівалі ў вёсках і гарадах дарогі палівачнымі машынамі, каб хоць трохі асадзіць. Цэлы месяц мы адбылі, а дождж так і не пайшоў.
Прыязджаў да нас намеснік міністра ўнутраных войскаў СССР. Узнагароды, грошы абяцаў за нашу работу. Маральны дух, напэўна, падымаў, бо больш мы нічога не ўбачылі.
Вярнуліся ў вайсковую частку праз месяц — 27 мая. А 31 мая я звольніўся. Даў мне маёр санчасткі спраўку, што знаходзіўся ў зоне радыяактыўнага абпраменьвання і маю патрэбу ў тым, каб па месцы жыхарства прайсці медыцынскі агляд. Прыехаў я дамоў, схадзіў у паліклініку, кроў здаў — і на тым мой медыцынскі агляд скончыўся. Акрамя той спраўкі ў мяне нічога і не было, што падцвердзіла б удзел у ліквідацыі наступстваў выбуху.
Ільгот тады ніякіх не было. Калі пазней з'явіліся такія-сякія паслабленні для ліквідатараў, хацеў я даказаць свой удзел. Але пасля развалу Савецкага Саюза знайсці канцы было не так проста. Мясцовы ваенкамат мне нічым не дапамог. Выпадковы чалавек параіў звярнуцца ў Віцебскі ваенкамат, адкуль прызываўся. Там і атрымаў пасведчанне, а пазней — медаль ліквідатара аварыі на Чарнобыльскай АЭС. Адбылося гэта толькі ў 2004 годзе.
Ільгот тады ніякіх не было. Калі пазней з'явіліся такія-сякія паслабленні для ліквідатараў, хацеў я даказаць свой удзел. Але пасля развалу Савецкага Саюза знайсці канцы было не так проста. Мясцовы ваенкамат мне нічым не дапамог. Выпадковы чалавек параіў звярнуцца ў Віцебскі ваенкамат, адкуль прызываўся. Там і атрымаў пасведчанне, а пазней — медаль ліквідатара аварыі на Чарнобыльскай АЭС. Адбылося гэта толькі ў 2004 годзе.
Так што ільготамі я не карыстаўся. Ды і не гэта галоўнае. Ажаніўся. Хапіла здароўя нажыць двух сыноў. За гэта ўдзячны лёсу. Цяпер усё часцей здароўе падводзіць. Думаецца, а можа, гэта рэха той радыяцыі? Але хварэць няма калі. Вясна ідзе.
Леанід Казлоў: «Цікавая вайна была, але больш не трэба» Не толькі людзі на пасадах былі на ліквідацыі аварыі на Чарнобыльскай атамнай электрастанцыі і засталіся жывымі. Наступны наш суразмоўца — Леанід Аляксандравіч Казлоў працаваў на ЧАЭС звычайным шафёрам ад моманту, калі вырылі катлаван пад яе збудаванне, да апошняга «ўздыху» рэактара. Ён дапамагаў перасяленцам вывозіць рэчы, вазіў начальнікаў і бачыў, як будавалі супрацьфільтрацыйную сцяну, каб радыёактыўная вада не патрапіла ў Прыпяць. Леанід Аляксандравіч родам з вёскі Чыкалавічы, але ўжо 24 гады як пакінуў сваю малую радзіму… Матэрыял прадстаўлены Беларускім архівам вуснай гісторыі. Інтэрв'ю запісаў Уладзімір Валодзін. Тэкст падрыхтавала Ганна Валынец. Фота: Беларускі архіў вуснай гісторыі, адкрытыя інтэрнэт-крыніцы |
Зараз наш герой жыве разам з жонкай на пенсію. Іх хата — у гарадскім паселішчы Камарын, што ў Брагінскім раёне.
Як сам пра сябе расказвае, нарадзіўся ў 1940 годзе ў вёсцы Чыкалавічы, працаваў у Растове-на-Доне на будоўлі, але вярнуўся дамоў. У 1972 годзе праз рэчку ад яго роднай вёсцы, на адлегласці 25 кіламетраў пачалі будаваць Чарнобыльскую атамную электрастанцыю.
«Кантора фірмы, у якую я ўладкаваўся, была ў Вышгарадзе (КМБП — кіраванне механізацыі будаўнічых прац — рэд.). Спыталі: "Ёсць правы?" — "Ёсць!" І я пачаў працу памочнікам экскаватаршчыка. Мы грузілі пясок на бетонны завод», — кажа Леанід Аляксандравіч.
Так ён і яго калегі з нуля, ад катлавана і цокалю, пачалі будаваць атамную станцыю, працуючы 5 дзён на тыдзень.
Начны выбух
Пасля Леаніда Казлова перавялі на іншую працу, і ён пачаў вазіць начальніка. Тым часам жонка таксама ўладкавалася на ЧАЭС. Ім пашчасціла атрымаць жыллё ў горадзе Прыпяць. Бывалі там, але часцей прыязджалі на вёску да бацькоў.
Аднойчы на выхадных Леанід Аляксандравіч вярнуўся ў вёску.
«Пачалі мы з бацькам жонкі разбіраць стары сарай, рэзаць бензапілой сцены. А ён мне кажа: "Чуў, ноччу на атамнай станцыі быў выбух", — прыгадвае ён. — І рабочыя, якія працавалі на станцыі, паехалі туды. Але я ж шафёр з іншай фірмы. Паехаў толькі ў панядзелак. Прыязджаю, а на прыпынку цягніка няма людзей! "Штосьці мала людзей едзе на працу", — падумалася мне. Рухаемся далей, а кандуктар абвяшчае: "Гэты цягнік ездзе на Прыпяць у апошні раз. Часова ніхто сюды не зможа прыехаць".
На вакзале ў Прыпяці мітусня, людзі з дзецьмі, тыя плачуць. Але той Прыпяці ужо няма — горад мёртвы».
Леаніда Аляксандравіча папярэдзілі: яго кватэра можа быць апячатаная. Але ў яго атрымалася забраць дакументы і цёплую вопратку. Пасля прыехаў назад у вёску:
«Усе плачуць. Такая сітуацыя, як падчас партызанскай вайны», — апісвае ён колішні настрой землякоў.
Як сам пра сябе расказвае, нарадзіўся ў 1940 годзе ў вёсцы Чыкалавічы, працаваў у Растове-на-Доне на будоўлі, але вярнуўся дамоў. У 1972 годзе праз рэчку ад яго роднай вёсцы, на адлегласці 25 кіламетраў пачалі будаваць Чарнобыльскую атамную электрастанцыю.
«Кантора фірмы, у якую я ўладкаваўся, была ў Вышгарадзе (КМБП — кіраванне механізацыі будаўнічых прац — рэд.). Спыталі: "Ёсць правы?" — "Ёсць!" І я пачаў працу памочнікам экскаватаршчыка. Мы грузілі пясок на бетонны завод», — кажа Леанід Аляксандравіч.
Так ён і яго калегі з нуля, ад катлавана і цокалю, пачалі будаваць атамную станцыю, працуючы 5 дзён на тыдзень.
Начны выбух
Пасля Леаніда Казлова перавялі на іншую працу, і ён пачаў вазіць начальніка. Тым часам жонка таксама ўладкавалася на ЧАЭС. Ім пашчасціла атрымаць жыллё ў горадзе Прыпяць. Бывалі там, але часцей прыязджалі на вёску да бацькоў.
Аднойчы на выхадных Леанід Аляксандравіч вярнуўся ў вёску.
«Пачалі мы з бацькам жонкі разбіраць стары сарай, рэзаць бензапілой сцены. А ён мне кажа: "Чуў, ноччу на атамнай станцыі быў выбух", — прыгадвае ён. — І рабочыя, якія працавалі на станцыі, паехалі туды. Але я ж шафёр з іншай фірмы. Паехаў толькі ў панядзелак. Прыязджаю, а на прыпынку цягніка няма людзей! "Штосьці мала людзей едзе на працу", — падумалася мне. Рухаемся далей, а кандуктар абвяшчае: "Гэты цягнік ездзе на Прыпяць у апошні раз. Часова ніхто сюды не зможа прыехаць".
На вакзале ў Прыпяці мітусня, людзі з дзецьмі, тыя плачуць. Але той Прыпяці ужо няма — горад мёртвы».
Леаніда Аляксандравіча папярэдзілі: яго кватэра можа быць апячатаная. Але ў яго атрымалася забраць дакументы і цёплую вопратку. Пасля прыехаў назад у вёску:
«Усе плачуць. Такая сітуацыя, як падчас партызанскай вайны», — апісвае ён колішні настрой землякоў.
Гарэлка з горада за калючым дротам
А назаўтра трэба было на працу. І ён паехаў. На працы прапанавалі займацца ліквідацыяй і пасадзілі за стырно 375-га «Урала» — спецмашыны з будкай. Шафёру далі пуцёўку, і ён адправіўся ў Прыпяць дапамагаць былым жыхарам вывозіць рэчы.
А горад ужо абнесены калючым дротам. Гаспадыня, што едзе ў машыне, кажа на КПП свой адрас, ёй даюць дазвол праязджаць.
«А калі я ўжо заехаў, кажуць: "Можа, будзе што са спіртнога — бяры, нам трэба". Кажу: "Без праблем". Прыязджаем назад, пытаюць: "Е?" — "Е!" Далі ім і настойкі, і самагонкі. Гэтыя ж людзі потым правяраюць у цябе рэчы ў машыне. Калі ты ім не даў гарэлкі (грошы не бралі) — дык добрую рэч дазіметрам правераць і скажуць выкідваць, — распавядае суразмоўца. — І разумееце, потым еду я на Кіеў іншым шляхам, не праз Чарнобыль. Бачу ворах, думаю: што гэта? А гэта рэчы, якія людзі спрабавалі вывезці. Іх скідваюць туды. Еду на другі дзень, пытаюся: "А куды яно падзелася?" — "Як куды? Ужо ў Адэсе ці ў Растове прадаюць". Ох, і нажываліся гэныя людзі!»
«Чаму напарніка няма?» — «Памёр»
На працу ездзілі не з панядзелка па пятніцу, як раней, а вахтамі па 15 дзён. Былі і іншыя асаблівасці, звязаныя з аварыяй:
«Прыязджаю на вахту і пытаюся: "А чаму напарніка няма?" — "Напарнік памёр. Прыйшоў дадому, памыўся, сеў на канапу. Кажа: "Мне штось так пагана!" Лёг — і не ўстаў», — узгадвае суразмоўца.
Нягледзячы на трагічныя абставіны, жыццё знешне шмат у чым не змянілася, і гэта падкупала:
«Радыяцыя была незаўважная, ад яе не балела, — кажа мужчына. — І мы самі сябе не глядзелі. Плацілі грошы — і працаваў нават хворы на страўнік. Кажам: "Валодзя, табе ж нельга!" А ён:"Ох, Лёня, у мяне дзьве дзяўчынкі, трэба падымаць". І паехаў на станцыю. Паездзіў-паездзіў з Кіева на працу — і дзяўчат пакінуў, і сам памёр».
Замежны трактар не заводзіцца без гадзінніка
На ўзроўні дзяржавы аварыю на ЧАЭС успрынялі больш сур'ёзна, чым невядомы Валодзя. Ліквідатары атрымалі нават замежную тэхніку: японскі трактар «Komatsu», нямецкія экскаватары «Caterpillar», якія, на думку рабочых, працавалі дужа добра.
Наяўнасць экзатычнай тэхнікі прыводзіла і да кур'ёзаў:
«Таварыш прыязджае — не заводзіцца трактар! — дзівіцца Леанід Аляксандравіч. — І так яго, і гэдак — мусілі паехаць па інжынера. Жанчына заходзіць у кабіну і кажа: маўляў, вісеў гадзіннік. Калі яго павесіць назад — усё будзе працаваць. А напарнік зняў гадзіннік ды павёз яго дадому. Паехалі да яго аж у Кіеў, знайшлі і на працу больш не ўзялі».
Як бетон не даехаў да станцыі
Але бывала зусім не смешна. Адбывалася тое, чаго цяпер пабойваюцца праціўнікі ідэі новай АЭС: цэмент не даязджаў да станцыі.
«Пачалі вазіць з Вышгарада ў Прыпяць сухі бетон, — распавядае ліквідатар. —Чым больш рэйсаў — тым больш табе плацяць. Але 115 кіламетраў трэба яшчэ праехаць! Дык некаторыя ехалі ў лес, высыпалі гэты бетон, ехалі назад і атрымоўвалі паперку, што загрузіліся. Не даязджаў той бетон. Тады даішнікі ўзялі верталёт і пачалі назіраць за рухам гэтых бетонамяшалак».
Звольнілі некалькі чалавек. Леанід Аляксандравіч вырашыў адмовіцца ад такой працы сам.
А назаўтра трэба было на працу. І ён паехаў. На працы прапанавалі займацца ліквідацыяй і пасадзілі за стырно 375-га «Урала» — спецмашыны з будкай. Шафёру далі пуцёўку, і ён адправіўся ў Прыпяць дапамагаць былым жыхарам вывозіць рэчы.
А горад ужо абнесены калючым дротам. Гаспадыня, што едзе ў машыне, кажа на КПП свой адрас, ёй даюць дазвол праязджаць.
«А калі я ўжо заехаў, кажуць: "Можа, будзе што са спіртнога — бяры, нам трэба". Кажу: "Без праблем". Прыязджаем назад, пытаюць: "Е?" — "Е!" Далі ім і настойкі, і самагонкі. Гэтыя ж людзі потым правяраюць у цябе рэчы ў машыне. Калі ты ім не даў гарэлкі (грошы не бралі) — дык добрую рэч дазіметрам правераць і скажуць выкідваць, — распавядае суразмоўца. — І разумееце, потым еду я на Кіеў іншым шляхам, не праз Чарнобыль. Бачу ворах, думаю: што гэта? А гэта рэчы, якія людзі спрабавалі вывезці. Іх скідваюць туды. Еду на другі дзень, пытаюся: "А куды яно падзелася?" — "Як куды? Ужо ў Адэсе ці ў Растове прадаюць". Ох, і нажываліся гэныя людзі!»
«Чаму напарніка няма?» — «Памёр»
На працу ездзілі не з панядзелка па пятніцу, як раней, а вахтамі па 15 дзён. Былі і іншыя асаблівасці, звязаныя з аварыяй:
«Прыязджаю на вахту і пытаюся: "А чаму напарніка няма?" — "Напарнік памёр. Прыйшоў дадому, памыўся, сеў на канапу. Кажа: "Мне штось так пагана!" Лёг — і не ўстаў», — узгадвае суразмоўца.
Нягледзячы на трагічныя абставіны, жыццё знешне шмат у чым не змянілася, і гэта падкупала:
«Радыяцыя была незаўважная, ад яе не балела, — кажа мужчына. — І мы самі сябе не глядзелі. Плацілі грошы — і працаваў нават хворы на страўнік. Кажам: "Валодзя, табе ж нельга!" А ён:"Ох, Лёня, у мяне дзьве дзяўчынкі, трэба падымаць". І паехаў на станцыю. Паездзіў-паездзіў з Кіева на працу — і дзяўчат пакінуў, і сам памёр».
Замежны трактар не заводзіцца без гадзінніка
На ўзроўні дзяржавы аварыю на ЧАЭС успрынялі больш сур'ёзна, чым невядомы Валодзя. Ліквідатары атрымалі нават замежную тэхніку: японскі трактар «Komatsu», нямецкія экскаватары «Caterpillar», якія, на думку рабочых, працавалі дужа добра.
Наяўнасць экзатычнай тэхнікі прыводзіла і да кур'ёзаў:
«Таварыш прыязджае — не заводзіцца трактар! — дзівіцца Леанід Аляксандравіч. — І так яго, і гэдак — мусілі паехаць па інжынера. Жанчына заходзіць у кабіну і кажа: маўляў, вісеў гадзіннік. Калі яго павесіць назад — усё будзе працаваць. А напарнік зняў гадзіннік ды павёз яго дадому. Паехалі да яго аж у Кіеў, знайшлі і на працу больш не ўзялі».
Як бетон не даехаў да станцыі
Але бывала зусім не смешна. Адбывалася тое, чаго цяпер пабойваюцца праціўнікі ідэі новай АЭС: цэмент не даязджаў да станцыі.
«Пачалі вазіць з Вышгарада ў Прыпяць сухі бетон, — распавядае ліквідатар. —Чым больш рэйсаў — тым больш табе плацяць. Але 115 кіламетраў трэба яшчэ праехаць! Дык некаторыя ехалі ў лес, высыпалі гэты бетон, ехалі назад і атрымоўвалі паперку, што загрузіліся. Не даязджаў той бетон. Тады даішнікі ўзялі верталёт і пачалі назіраць за рухам гэтых бетонамяшалак».
Звольнілі некалькі чалавек. Леанід Аляксандравіч вырашыў адмовіцца ад такой працы сам.
Кандыдаты на смерць
З працы на станцыі мужчына запомніў абвалоўку канала, што адыходзіў ад Прыпяці да станцыі, вада якога ішла ў астуджальную сажалку. Потым капалі глыбокую канаву, у якую засыпалі гліну і белы раствор, каб забруджаная вада не пайшла ў Прыпяць. Менавіта гаворка ідзе пра супрацьфільтрацыйную сцяну. Людзі на працах, відавочна, пачуваліся расслаблена:
«Горача. Хлопцы сядзяць, у ванне рэчыва гэтае белае муцяць, голыя, — расказвае Леанід Аляксандравіч. — Ідзе нейкі таварыш з радыялагічнага цэнтра ў Ленінградзе. Кажа: "Яны ўжо гатовыя кандыдаты на смерць". Многа такога было. Самі сябе гробілі праз грошы, праз невыкананне тэхнікі бяспекі».
Прынясу графіту ды зраблюся фермерам!
Вынаходлівы савецкі розум не мог звыкнуцца, што столькі дабра прападае праз радыяцыю, якую не бачна. Прымяніць дома спрабавалі многае, у прыватнасці графіт.
«Калі будавалі атамны блок, па дыяметры яго абкладалі графітам, з выгляду —накшталт шлакаблокаў. Пасля выбуху графіт разляцеўся. А ў масквіча выціскны падшыпнік з графіту, дыяметрам як скрынка з-пад згушчонкі. Гэта ж дэфіцыт! Думаю, я прынясу са станцыі ды зраблюся фермерам! — усміхаецца Леанід Казлоў. — Знайшоў адзін ды паклаў у кішэню. А трэба ісці праз вароты. Звініць! Мне кажуць: "Ты насычаны радыяцыяй". Адказваю, што пайду мяняць вопратку. Пахадзіў, выкінуў графіт з кішэні, прыходжу — прапусцілі».
Бралі дахаты металічныя ключы ды іншае, што спатрэбіцца ў гаспадарцы. Але паступова зразумелі: ад рэчаў вялікі фон, і лепш іх не прыносіць.
Цікавая вайна была, але больш не трэба
З аварыі прайшло шмат гадоў: «Пераехалі сюды, у Камарын, і жывем тут 23 гады. Скора будзе гадавіна аварыі на атамнай станцыі, скора Дзень незалежнасці спраўляць, — расказваў Леанід у ліпені 2015 года. — Так мы і жылі пасля вайны».
Пасля аварыі людзі вучыліся жыць, але не ўсе выжывалі. З часам заўважылі, што нельга класціся на зямлю — будзе забруджаная вопратка, а ў горле з'явіцца горыч. Даведаліся, што часам лепш ехаць з зачыненай форткай, каб у салон не трапляў пыл. Ці атрымоўвалася абараніцца ад радыяцыі, для сябе мужчына так і не вызначыў:
«Але, дзякуй Богу, перажыў і дажыў да сёння, — радуецца ён. — Цікавая вайна была, успаміны е… Не хацелася б, каб такое паўтарылася. Будуецца атамная станцыя пад Мінскам, гляджу — не дай Бог. Па тэлевізары кажуць, што вельмі-вельмі бяспечная, і ўсё пад кантролем.
З працы на станцыі мужчына запомніў абвалоўку канала, што адыходзіў ад Прыпяці да станцыі, вада якога ішла ў астуджальную сажалку. Потым капалі глыбокую канаву, у якую засыпалі гліну і белы раствор, каб забруджаная вада не пайшла ў Прыпяць. Менавіта гаворка ідзе пра супрацьфільтрацыйную сцяну. Людзі на працах, відавочна, пачуваліся расслаблена:
«Горача. Хлопцы сядзяць, у ванне рэчыва гэтае белае муцяць, голыя, — расказвае Леанід Аляксандравіч. — Ідзе нейкі таварыш з радыялагічнага цэнтра ў Ленінградзе. Кажа: "Яны ўжо гатовыя кандыдаты на смерць". Многа такога было. Самі сябе гробілі праз грошы, праз невыкананне тэхнікі бяспекі».
Прынясу графіту ды зраблюся фермерам!
Вынаходлівы савецкі розум не мог звыкнуцца, што столькі дабра прападае праз радыяцыю, якую не бачна. Прымяніць дома спрабавалі многае, у прыватнасці графіт.
«Калі будавалі атамны блок, па дыяметры яго абкладалі графітам, з выгляду —накшталт шлакаблокаў. Пасля выбуху графіт разляцеўся. А ў масквіча выціскны падшыпнік з графіту, дыяметрам як скрынка з-пад згушчонкі. Гэта ж дэфіцыт! Думаю, я прынясу са станцыі ды зраблюся фермерам! — усміхаецца Леанід Казлоў. — Знайшоў адзін ды паклаў у кішэню. А трэба ісці праз вароты. Звініць! Мне кажуць: "Ты насычаны радыяцыяй". Адказваю, што пайду мяняць вопратку. Пахадзіў, выкінуў графіт з кішэні, прыходжу — прапусцілі».
Бралі дахаты металічныя ключы ды іншае, што спатрэбіцца ў гаспадарцы. Але паступова зразумелі: ад рэчаў вялікі фон, і лепш іх не прыносіць.
Цікавая вайна была, але больш не трэба
З аварыі прайшло шмат гадоў: «Пераехалі сюды, у Камарын, і жывем тут 23 гады. Скора будзе гадавіна аварыі на атамнай станцыі, скора Дзень незалежнасці спраўляць, — расказваў Леанід у ліпені 2015 года. — Так мы і жылі пасля вайны».
Пасля аварыі людзі вучыліся жыць, але не ўсе выжывалі. З часам заўважылі, што нельга класціся на зямлю — будзе забруджаная вопратка, а ў горле з'явіцца горыч. Даведаліся, што часам лепш ехаць з зачыненай форткай, каб у салон не трапляў пыл. Ці атрымоўвалася абараніцца ад радыяцыі, для сябе мужчына так і не вызначыў:
«Але, дзякуй Богу, перажыў і дажыў да сёння, — радуецца ён. — Цікавая вайна была, успаміны е… Не хацелася б, каб такое паўтарылася. Будуецца атамная станцыя пад Мінскам, гляджу — не дай Бог. Па тэлевізары кажуць, што вельмі-вельмі бяспечная, і ўсё пад кантролем.
Там (на ЧАЭС — рэд.) таксама быў кантроль»
Чарнобыль у тварах. 18 маленькіх гісторый вялікай трагедыі У 2012 годзе ліквідатараў наступстваў аварыі на Чарнобыльскай атамнай электрастанцыі сталі называць інакш. Цяпер яны — усяго толькі пацярпелыя ад адной з найбольш буйных і трагічных тэхнагенных катастроф мінулага стагоддзя. Можна забраць статус, льготы... Аднаго не забярэш дакладна — памяці. 26 красавіка 2016, у дзень трыццатай гадавіны трагедыі на Чарнобыльскай АЭС, у Полацку сустрэліся цяпер ужо былыя ліквідатары — супрацоўнікі Полацкай цэнтральнай гарадской бальніцы. Тэкст і фота: Ігар Палынскі |
Ідэя зладзіць сустрэчу для гэтых людзей належыць кіраўніцтву бальніцы. «Запрасілі кожнага асабіста. З 23 чалавек адклікнуліся 18», — распавяла намеснік галоўнага ўрача Ірына Левіт.
…Васямнаццаць гісторый. Васямнаццаць лёсаў, якія адкарэктавала аварыя на Чарнобыльскай АЭС. У кожнага была свая задача, пастаўленая кіраўніцтвам тады яшчэ Савецкага Саюза. І яны выконвалі яе, часцяком не ўяўляючы нават, чым гэта можа абярнуцца.
Мы прапануем пазнаёміцца з іх аповедамі.
…Васямнаццаць гісторый. Васямнаццаць лёсаў, якія адкарэктавала аварыя на Чарнобыльскай АЭС. У кожнага была свая задача, пастаўленая кіраўніцтвам тады яшчэ Савецкага Саюза. І яны выконвалі яе, часцяком не ўяўляючы нават, чым гэта можа абярнуцца.
Мы прапануем пазнаёміцца з іх аповедамі.
Барыс ГАРАВЫ, кіроўца:
— Па загадзе міністра абароны 28 мая нас пасадзілі ў машыну і павезлі, не сказаўшы нічога. Высадзілі... Пачалі будаваць намётавы гарадок... А пасля ўжо мы выконвалі свой грамадзянскі абавязак. Вось і ўсё...
Мы займаліся дэзактывацыяй жылых дамоў, у нас былі адмысловыя вадкасці. Здымалі дзёран і звазілі ў магільнікі. Давялося быць на адлегласці ў паўтары кіламетры ад рэактару. Там было страшнавата: пад'язджалі на ўазіках, нават рухавікі захлёбваліся. Па маладосці гэта здавалася цікавай прыгодай. Зараз, канешне, не... Прабыў там пяць месяцаў.
— Па загадзе міністра абароны 28 мая нас пасадзілі ў машыну і павезлі, не сказаўшы нічога. Высадзілі... Пачалі будаваць намётавы гарадок... А пасля ўжо мы выконвалі свой грамадзянскі абавязак. Вось і ўсё...
Мы займаліся дэзактывацыяй жылых дамоў, у нас былі адмысловыя вадкасці. Здымалі дзёран і звазілі ў магільнікі. Давялося быць на адлегласці ў паўтары кіламетры ад рэактару. Там было страшнавата: пад'язджалі на ўазіках, нават рухавікі захлёбваліся. Па маладосці гэта здавалася цікавай прыгодай. Зараз, канешне, не... Прабыў там пяць месяцаў.
Пётр ШЫЛЬЧОНАК, прыбіральшчык тэрыторыі:
— У гэты час я служыў у вайсковай школе ў пасёлку Ветрына Полацкага раёна. У 1987-м арганізавалася цэнтральная група па ліквідацыі аварыі на Чарнобыльскай АЭС. Туды ўвайшла аператыўная група з нашай, беларускай акругі, з ленінградскай і маскоўскай. Я знаходзіўся ў Хойніках, у вёсцы Рудакова. Быў там старшынёй. Там было прафесійна-тэхнічнае вучылішча, дзе мне давялося арганізаваць харчаванне ўсёй групы. Не раз прыходзілася рушыць на станцыю: апергрупа — 56 чалавек — выязджала туды, а мы вазілі ім абеды. Ад школы, дарэчы, нас ездзіла 6 чалавек. Не ўсе дажылі да сённяшняга дня… Адзін чалавек — у намёце з ім жылі — праз год сышоў. Намётавы гарадок, вецер як падзьме — што ён там прынясе, хто яго ведае?..
1987, 1988, 1989 — тры гады па месяцу мы там былі. Больш часу запар нельга было знаходзіцца.
— У гэты час я служыў у вайсковай школе ў пасёлку Ветрына Полацкага раёна. У 1987-м арганізавалася цэнтральная група па ліквідацыі аварыі на Чарнобыльскай АЭС. Туды ўвайшла аператыўная група з нашай, беларускай акругі, з ленінградскай і маскоўскай. Я знаходзіўся ў Хойніках, у вёсцы Рудакова. Быў там старшынёй. Там было прафесійна-тэхнічнае вучылішча, дзе мне давялося арганізаваць харчаванне ўсёй групы. Не раз прыходзілася рушыць на станцыю: апергрупа — 56 чалавек — выязджала туды, а мы вазілі ім абеды. Ад школы, дарэчы, нас ездзіла 6 чалавек. Не ўсе дажылі да сённяшняга дня… Адзін чалавек — у намёце з ім жылі — праз год сышоў. Намётавы гарадок, вецер як падзьме — што ён там прынясе, хто яго ведае?..
1987, 1988, 1989 — тры гады па месяцу мы там былі. Больш часу запар нельга было знаходзіцца.
Сяргей ГАЛІМБОЎСКІ, кіроўца «хуткай»:
— У 86-м годзе па лініі МУС мы займаліся аховай грамадзянскага парадку. Не дапушчалі вывазу прадукцыі з Гомельскай вобласці — з Хойнікаў, Брагіна. Там стаялі пасты. Два месяцы там прабыў. Шмат каго няма з тых, з кім працаваў. Не кажуць жа, што памёрлі ад радыяцыі: захворванні розныя былі…
— У 86-м годзе па лініі МУС мы займаліся аховай грамадзянскага парадку. Не дапушчалі вывазу прадукцыі з Гомельскай вобласці — з Хойнікаў, Брагіна. Там стаялі пасты. Два месяцы там прабыў. Шмат каго няма з тых, з кім працаваў. Не кажуць жа, што памёрлі ад радыяцыі: захворванні розныя былі…
Міхаіл СЯМЕШКА, кіроўца «хуткай»:
— Таксама ад МУС ездзіў туды. Мы займаліся насельніцтвам вёсак: адсялялі тыя, што знаходзіліся ў 30-кіламетровай зоне, а пасля ахоўвалі, каб ніхто не вяртаўся і не забіраў нічога. Бо як высялялі ж: вось чалавек сядзеў за сталом — прыехалі яго і забралі. Не дазвалялі браць абсалютна нічога. Па 12 гадзін мы дзяжурылі, пасля суткі адпачывалі. Гэта таксама быў 1986 год. Ніякімі прыборамі нас не забяспечвалі, не казалі нават, які там узровень радыяцыі. Увесь час запэўнівалі, што ў межах нормы. Адно што давалі рэспіратары. Але што рэспіратары?.. Апранеш — а ён праз некаторы час ужо чырвоны, бо ёд. Ніякіх іншых сродкаў абароны не было.
Шкада, канешне, людзям было ўсё сваё пакідаць. Толькі што апранулі на сябе — у тым і ехалі. Для людзей тады будавалі гарадкі там, дзе паменей радыяцыі, — кшталту як аграгарадкі сёння, толькі дамы шчытавыя.
Як справа да зімы ўжо была — вярталіся людзі, каб паспрабаваць забраць нейкія рэчы. Агародамі, лясамі, сцежкамі... За ўсімі было не ўсачыць, вядома. Чаго таямніцу трымаць — часам уваходзілі ў становішча, дазвалялі нешта забраць. Уявіце: у людзей нічога не было, зусім нічога. Ніхто ж не ведаў...
Нам давалі на суткі на дваіх паўхлеба, банку згушчаніны і па банцы марской капусты. Ад гэтай марской капусты — мне зараз ёд пакажы, мне ўжо кепска стане.
— Таксама ад МУС ездзіў туды. Мы займаліся насельніцтвам вёсак: адсялялі тыя, што знаходзіліся ў 30-кіламетровай зоне, а пасля ахоўвалі, каб ніхто не вяртаўся і не забіраў нічога. Бо як высялялі ж: вось чалавек сядзеў за сталом — прыехалі яго і забралі. Не дазвалялі браць абсалютна нічога. Па 12 гадзін мы дзяжурылі, пасля суткі адпачывалі. Гэта таксама быў 1986 год. Ніякімі прыборамі нас не забяспечвалі, не казалі нават, які там узровень радыяцыі. Увесь час запэўнівалі, што ў межах нормы. Адно што давалі рэспіратары. Але што рэспіратары?.. Апранеш — а ён праз некаторы час ужо чырвоны, бо ёд. Ніякіх іншых сродкаў абароны не было.
Шкада, канешне, людзям было ўсё сваё пакідаць. Толькі што апранулі на сябе — у тым і ехалі. Для людзей тады будавалі гарадкі там, дзе паменей радыяцыі, — кшталту як аграгарадкі сёння, толькі дамы шчытавыя.
Як справа да зімы ўжо была — вярталіся людзі, каб паспрабаваць забраць нейкія рэчы. Агародамі, лясамі, сцежкамі... За ўсімі было не ўсачыць, вядома. Чаго таямніцу трымаць — часам уваходзілі ў становішча, дазвалялі нешта забраць. Уявіце: у людзей нічога не было, зусім нічога. Ніхто ж не ведаў...
Нам давалі на суткі на дваіх паўхлеба, банку згушчаніны і па банцы марской капусты. Ад гэтай марской капусты — мне зараз ёд пакажы, мне ўжо кепска стане.
Алена ЛЕАНОВІЧ, медсястра:
— Працавала медсястрой, прызвалі на ваенныя зборы. У 1987-м годзе былі ў пасёлку Рудакова, у медсанбаце. Знаходзіліся там каля двух месяцаў. Жылі ў інтэрнаце. Выезды ў нас былі з медыцынскімі камісіямі ў 30-кіламетровую зону. Быт быў наладжаны: добра кармілі, садавіны шмат у краме, іншых прадуктаў — такіх, што ў звычайных крамах не набыць. А праца звычайная...
— Працавала медсястрой, прызвалі на ваенныя зборы. У 1987-м годзе былі ў пасёлку Рудакова, у медсанбаце. Знаходзіліся там каля двух месяцаў. Жылі ў інтэрнаце. Выезды ў нас былі з медыцынскімі камісіямі ў 30-кіламетровую зону. Быт быў наладжаны: добра кармілі, садавіны шмат у краме, іншых прадуктаў — такіх, што ў звычайных крамах не набыць. А праца звычайная...
Алена БЫКАВА, медсястра:
— Працавала ў той час у хірургічным аддзяленні, па загадзе з ваенкамата. Павестка прыйшла, адправілі выконваць... абавязак, напэўна, ці як яшчэ назваць. 60 сутак прабыла там. Медыцынскае абслугоўванне забяспечвалі ў першую чаргу для ваенных, аднак і простым людзям дапамагалі. Самыя частыя захворванні — прабадная язва і апендыцыт. Раз у тры-чатыры дні... Радыяцыя? Не ведаю... Можа, стрэсы...
Пасля, ужо калі вярнуліся, нам прапаноўвалі наведаць анкалагічны цэнтр у Мінску. З'ездзіла раз туды шчытападобную залозу праверыць. Але там усё так масава і на хуткасці было, толкам не сказалі нічога...
— Працавала ў той час у хірургічным аддзяленні, па загадзе з ваенкамата. Павестка прыйшла, адправілі выконваць... абавязак, напэўна, ці як яшчэ назваць. 60 сутак прабыла там. Медыцынскае абслугоўванне забяспечвалі ў першую чаргу для ваенных, аднак і простым людзям дапамагалі. Самыя частыя захворванні — прабадная язва і апендыцыт. Раз у тры-чатыры дні... Радыяцыя? Не ведаю... Можа, стрэсы...
Пасля, ужо калі вярнуліся, нам прапаноўвалі наведаць анкалагічны цэнтр у Мінску. З'ездзіла раз туды шчытападобную залозу праверыць. Але там усё так масава і на хуткасці было, толкам не сказалі нічога...
Таццяна ЛАШКОВА, акушэр:
— Я з таго ж, так бы мовіць, батальёна, 45 сутак адпрацавала там. Раней нас выклікалі ў ваенкамат як: павестку пакінуць і ўсё. А гэты раз прынеслі пад роспіс...
Мы ведалі, куды едзем, але не мелі права адмовіцца, бо былі ваеннаабавязанымі. «Трэба паслужыць Радзіме», — сказалі. Нас давезлі да Слуцка, ну а пасля ўжо мы пераселі ў «аўтобусы шчасця»...
Не магу казаць... — на вачах у жанчыны слёзы.
— Я з таго ж, так бы мовіць, батальёна, 45 сутак адпрацавала там. Раней нас выклікалі ў ваенкамат як: павестку пакінуць і ўсё. А гэты раз прынеслі пад роспіс...
Мы ведалі, куды едзем, але не мелі права адмовіцца, бо былі ваеннаабавязанымі. «Трэба паслужыць Радзіме», — сказалі. Нас давезлі да Слуцка, ну а пасля ўжо мы пераселі ў «аўтобусы шчасця»...
Не магу казаць... — на вачах у жанчыны слёзы.
Людміла ХАЗІНА, медсястра:
— Нас прызвалі на два месяцы: верасень і кастрычнік. Я таксама медсястрой была. Што засталося ў памяці: вельмі багаты быў край у параўнанні з Віцебскай вобласцю. Дамы стаялі досыць заможныя. У садах садавіны было... Нічога, вядома, есці было нельга. Калі везлі туды аўтобусам, заўважылі: на палях агромністыя кучы гарбузоў!
Кожны дзень, помню, старанна мыліся. А так — канцэрты там нават нейкія былі... Камісіі прыязджалі — на верталёце генералы... Прысвоілі званне сяржанта, недзе фатаграфіі ёсць.
Наконт наступстваў... Вось дзяўчаты маўчаць, але нервы не ў парадку з-за шчытавідкі, у каго аўтаімунны тырэятаксікоз, у каго вузлавы валляк... Дзеля «птушачкі» правяраюць часам, канешне.
У Слуцку, калі прыехалі, ночылі — і там пыталіся ў дзяўчат, ці не цяжарныя. Былі хітрыя, хто казаў: так, цяжарная. А гінеколага там не было — верылі на слова. Іх адпраўлялі дамоў...
Жанатых мужчын да 30 год, дарэчы, калі не было ў іх дзяцей, таксама адпраўлялі дамоў. А ў нас, ваеннаабавязаных жанчын, ніхто не пытаўся: ёсць ужо дзеці, няма...
— Нас прызвалі на два месяцы: верасень і кастрычнік. Я таксама медсястрой была. Што засталося ў памяці: вельмі багаты быў край у параўнанні з Віцебскай вобласцю. Дамы стаялі досыць заможныя. У садах садавіны было... Нічога, вядома, есці было нельга. Калі везлі туды аўтобусам, заўважылі: на палях агромністыя кучы гарбузоў!
Кожны дзень, помню, старанна мыліся. А так — канцэрты там нават нейкія былі... Камісіі прыязджалі — на верталёце генералы... Прысвоілі званне сяржанта, недзе фатаграфіі ёсць.
Наконт наступстваў... Вось дзяўчаты маўчаць, але нервы не ў парадку з-за шчытавідкі, у каго аўтаімунны тырэятаксікоз, у каго вузлавы валляк... Дзеля «птушачкі» правяраюць часам, канешне.
У Слуцку, калі прыехалі, ночылі — і там пыталіся ў дзяўчат, ці не цяжарныя. Былі хітрыя, хто казаў: так, цяжарная. А гінеколага там не было — верылі на слова. Іх адпраўлялі дамоў...
Жанатых мужчын да 30 год, дарэчы, калі не было ў іх дзяцей, таксама адпраўлялі дамоў. А ў нас, ваеннаабавязаных жанчын, ніхто не пытаўся: ёсць ужо дзеці, няма...
Людміла АБЖЫГАЙЛАВА, рэнтгеналабарант:
— Працавала у клінічнай лабараторыі. Павестка з ваенкамата, зборы... Мы служылі ў арміі! Пастраенні былі кожны дзень, пераклічкі, пад'ёмы, адбоі... Шчыравалі мы ў лабараторыі, нас пяць чалавек было.
Вакол 30-кіламетровай зоны стаялі нашы воінскія часткі. Там былі і салдаты тэрміновай службы. Ездзілі па гэтай зоне, бралі аналізы: гемаглабін, лейкацыты... Штодзённа правяралі. Гэта ж не адразу ўсё праяўляецца.
— Працавала у клінічнай лабараторыі. Павестка з ваенкамата, зборы... Мы служылі ў арміі! Пастраенні былі кожны дзень, пераклічкі, пад'ёмы, адбоі... Шчыравалі мы ў лабараторыі, нас пяць чалавек было.
Вакол 30-кіламетровай зоны стаялі нашы воінскія часткі. Там былі і салдаты тэрміновай службы. Ездзілі па гэтай зоне, бралі аналізы: гемаглабін, лейкацыты... Штодзённа правяралі. Гэта ж не адразу ўсё праяўляецца.
Ала РУСАКОВІЧ, медсястра:
— На момант аварыі мне было 14 год. Я родам з Гомельшчыны. Праз год я паступіла ў медвучылішча. Праз тры з паловай гады па медыцынскіх паказаннях была вымушана ўехаць адтуль. Зараз маю праблемы са шчытападобнай залозай, стаю на ўліку...
— На момант аварыі мне было 14 год. Я родам з Гомельшчыны. Праз год я паступіла ў медвучылішча. Праз тры з паловай гады па медыцынскіх паказаннях была вымушана ўехаць адтуль. Зараз маю праблемы са шчытападобнай залозай, стаю на ўліку...
Надзея ЗАЛАТАНОША, медсястра рэгістратуры:
— Скончыла Полацкае медвучылішча, па размеркаванні ў 1988-м накіравалі працаваць на Гомельшчыну. Паўгады працавала ў вёсцы з прыгожай назвай Харошаўка. Лячыла людзей.
У той час там праводзілі дэзактывацыю: прыбіралі верхнія пласты глебы, мылі на дамах дахі... Людзі там вельмі добрыя. І мужа адтуль прывезла. А зараз той вёскі ўжо няма. Ездзім часам туды, там яго бабуля, дзядуля пахаваныя...
— Скончыла Полацкае медвучылішча, па размеркаванні ў 1988-м накіравалі працаваць на Гомельшчыну. Паўгады працавала ў вёсцы з прыгожай назвай Харошаўка. Лячыла людзей.
У той час там праводзілі дэзактывацыю: прыбіралі верхнія пласты глебы, мылі на дамах дахі... Людзі там вельмі добрыя. І мужа адтуль прывезла. А зараз той вёскі ўжо няма. Ездзім часам туды, там яго бабуля, дзядуля пахаваныя...
Алена КРАЎЧАНКА, медсястра:
— Працавала старшай сястрой прыёма-сартыровачнага ўзводу. Былі там тыя ж хлопцы, афіцэры... Аказвалі ім неадкладную дапамогу. Дапамагалі і жыхарам вёсак, якія былі паблізу.
— Працавала старшай сястрой прыёма-сартыровачнага ўзводу. Былі там тыя ж хлопцы, афіцэры... Аказвалі ім неадкладную дапамогу. Дапамагалі і жыхарам вёсак, якія былі паблізу.
Людміла ЖДАНАВА, урач-тэрапеўт:
— Толькі-толькі наступіў новы год, 1987-мы. Прыйшоў галоўны ўрач і сказаў: едзеш у той край. Хочаш, не хочаш — ніхто не пытаўся. З намі павінны былі ехаць медсёстры з Наваполацка... Яны разбіліся на машыне. Дзве загінулі...
Спачатку планавалася, што мы будзем ездзіць у 30-кіламетровую зону, але нас пакінулі ў Брагіне. З медработнікаў там толькі галоўны ўрач застаўся, усе астатнія з'ехалі, збеглі. Жылі мы ў раддоме. Умоваў, вядома, не было ніякіх. Неяк здабылі электраплітку, гатавалі там вячэру, а на абед хадзілі ў мясцовы рэстаран. Баня не працавала — знайшлі нейкі напаўпадпольны душ, мыліся там. Цэлы дзень працавала ў паліклініцы. Месяц была ў Брагіне. Заўсёды казалі, што радыяцыі там няма. Прыязджаў нейкі начальнік з Масквы — прадукты ў краму завезлі!..
Калі ж мы з'ехалі ўжо адтуль, высветлілася, што радыяцыя там была, ды яшчэ якая. Усялякія балячкі павылазілі пасля... Добра хоць, што прафсаюз даў магчымасць тройчы ў санаторый з'ездзіць.
Быў выпадак: калега калі мыла валасы, заўсёды вада чырванела. Што гэта было?.. Ёд?.. Дык распацца мусіў жа... Так і не высветлілі...
— Толькі-толькі наступіў новы год, 1987-мы. Прыйшоў галоўны ўрач і сказаў: едзеш у той край. Хочаш, не хочаш — ніхто не пытаўся. З намі павінны былі ехаць медсёстры з Наваполацка... Яны разбіліся на машыне. Дзве загінулі...
Спачатку планавалася, што мы будзем ездзіць у 30-кіламетровую зону, але нас пакінулі ў Брагіне. З медработнікаў там толькі галоўны ўрач застаўся, усе астатнія з'ехалі, збеглі. Жылі мы ў раддоме. Умоваў, вядома, не было ніякіх. Неяк здабылі электраплітку, гатавалі там вячэру, а на абед хадзілі ў мясцовы рэстаран. Баня не працавала — знайшлі нейкі напаўпадпольны душ, мыліся там. Цэлы дзень працавала ў паліклініцы. Месяц была ў Брагіне. Заўсёды казалі, што радыяцыі там няма. Прыязджаў нейкі начальнік з Масквы — прадукты ў краму завезлі!..
Калі ж мы з'ехалі ўжо адтуль, высветлілася, што радыяцыя там была, ды яшчэ якая. Усялякія балячкі павылазілі пасля... Добра хоць, што прафсаюз даў магчымасць тройчы ў санаторый з'ездзіць.
Быў выпадак: калега калі мыла валасы, заўсёды вада чырванела. Што гэта было?.. Ёд?.. Дык распацца мусіў жа... Так і не высветлілі...
Тамара СЕРАФІМАВА, участковы тэрапеўт, зараз на пенсіі:
— Таксама была ўчастковым тэрапеўтам у паліклініцы ў Брагіне. Некалькі дзён працавала ў паліклініцы, але асноўная мая задача — у вёсках 30-кіламетровай зоны аб'язджалі насельніцтва, бралі аналізы, здымалі ЭКГ. Ніхто нам не казаў, які там узровень забруджанасці...
Людзі нас частаваць спрабавалі садавінай, гароднінай, казалі: хоць нам забараняюць, але мы ядзім, і ўсё добра. Засталіся там тыя, хто не захацеў адсяляцца, сталыя людзі ў асноўным. Моладзь, канешне, з'язджала... Мы запаўнялі бланкі адмысловыя, людзям жа гэта не дужа падабалася... Такая была наша праца. Праз два тыдні нас памянялі.
— Таксама была ўчастковым тэрапеўтам у паліклініцы ў Брагіне. Некалькі дзён працавала ў паліклініцы, але асноўная мая задача — у вёсках 30-кіламетровай зоны аб'язджалі насельніцтва, бралі аналізы, здымалі ЭКГ. Ніхто нам не казаў, які там узровень забруджанасці...
Людзі нас частаваць спрабавалі садавінай, гароднінай, казалі: хоць нам забараняюць, але мы ядзім, і ўсё добра. Засталіся там тыя, хто не захацеў адсяляцца, сталыя людзі ў асноўным. Моладзь, канешне, з'язджала... Мы запаўнялі бланкі адмысловыя, людзям жа гэта не дужа падабалася... Такая была наша праца. Праз два тыдні нас памянялі.
Таццяна КАЗЛЯКОВА, акушэр-гінеколаг:
— Патрапіла туды па загадзе Міністэрства аховы здароўя. Тады я праходзіла навучанне ў ардынатуры ў Мінску. Была ў Чачэрску 35 дзён — студзень-люты 1987 года. Вазілі ў 30-кіламетровую зону... Сказалі пасля, што пяць год не варта заводзіць дзяцей — прыйшлося выконваць параду.
Амаль усе ўрачы адтуль збеглі. Застаўся галоўны ўрач, яшчэ хірург, са мной — таксама з ардынатуры — быў стаматолаг. Брала з сабой срэбраныя ўпрыгожванні — усё чарнела, і кожны дзень гэты стаматолаг мне срэбра гэтае начышчаў, як каронкі. Жылі ў гасцініцы, харчаваліся ў рэстаране...
Накіроўвалі туды шмат каго. Хто адмаўляўся — выключалі з прафсаюзу. А члены партыі адмовіцца не маглі ў прынцыпе... Ды і выхаванне было такое: трэба — значыць трэба. І да чаго прывяло?..
— Патрапіла туды па загадзе Міністэрства аховы здароўя. Тады я праходзіла навучанне ў ардынатуры ў Мінску. Была ў Чачэрску 35 дзён — студзень-люты 1987 года. Вазілі ў 30-кіламетровую зону... Сказалі пасля, што пяць год не варта заводзіць дзяцей — прыйшлося выконваць параду.
Амаль усе ўрачы адтуль збеглі. Застаўся галоўны ўрач, яшчэ хірург, са мной — таксама з ардынатуры — быў стаматолаг. Брала з сабой срэбраныя ўпрыгожванні — усё чарнела, і кожны дзень гэты стаматолаг мне срэбра гэтае начышчаў, як каронкі. Жылі ў гасцініцы, харчаваліся ў рэстаране...
Накіроўвалі туды шмат каго. Хто адмаўляўся — выключалі з прафсаюзу. А члены партыі адмовіцца не маглі ў прынцыпе... Ды і выхаванне было такое: трэба — значыць трэба. І да чаго прывяло?..
Валерый ЯРАВЫ, экспедытар па дастаўцы кіслароду:
— Быў тады ваеннаслужачым, у хімузводзе. Праводзілі дэзінфекцыю — змывалі дахі дамоў, плоты, сцены... Звычайным пральным парашком пажарныя машыны залівалі дарогі.
Ехаў на тры месяцы — адбыў дзевяць. Забылі неяк пра мяне, дакументы мае згубілі, аказваецца. Асабістая справа мусіла быць у дывізіі, а пасылалі з палка. Полк думаў, што асабістая справа была ў дывізіі, дывізія — што ў палку... А я быў у Чарнобылі. Пакуль сам не занепакоіўся, пра мяне і не ўзгадалі.
— Быў тады ваеннаслужачым, у хімузводзе. Праводзілі дэзінфекцыю — змывалі дахі дамоў, плоты, сцены... Звычайным пральным парашком пажарныя машыны залівалі дарогі.
Ехаў на тры месяцы — адбыў дзевяць. Забылі неяк пра мяне, дакументы мае згубілі, аказваецца. Асабістая справа мусіла быць у дывізіі, а пасылалі з палка. Полк думаў, што асабістая справа была ў дывізіі, дывізія — што ў палку... А я быў у Чарнобылі. Пакуль сам не занепакоіўся, пра мяне і не ўзгадалі.
Вітольд КАСЕВІЧ, урач-тэрапеўт:
— Працаваў побач з Брагінам — у Барадзінскім. Ездзілі на ўазіку: шафёр, урач-лабарант, медсястра ЭКГ і я. Аказвалі па неабходнасці дапамогу, асноўная праца заключалася ў кантролі стану насельніцтва. Працавалі інтэнсіўна: у 8 раніцы выехалі, у 8 вярталіся. Выхадны быў толькі ў нядзелю. Штодня ў розныя месцы ездзілі — з аднаго фельчарска-акушэрскага пункту ў іншы. Машына, канешне, фаніла... А нас нават не пускалі саміх праверыцца на ўзровень радыяцыі.
Я хварэў на радыкуліт, і як толькі мы прыехалі ў Брагін — так страляла ў першы дзень!.. Але затое пасля ніводнага прастрэлу не было, хоць радыкуліт, канешне, нікуды не падзеўся. Помніце, пры хранічным абвастрэнні радыкуліту прымянялі раней апрамяненне?
На ФАПах працавалі маладыя дзяўчынкі, і гэта напружвала вельмі. Навошта іх туды адпраўлялі?.. Няўжо ў дзяржавы не было грошай прапанаваць добры заробак сталым спецыялістам, навошта было губіць лёсы гэтым дзецям, па сутнасці?..
— Працаваў побач з Брагінам — у Барадзінскім. Ездзілі на ўазіку: шафёр, урач-лабарант, медсястра ЭКГ і я. Аказвалі па неабходнасці дапамогу, асноўная праца заключалася ў кантролі стану насельніцтва. Працавалі інтэнсіўна: у 8 раніцы выехалі, у 8 вярталіся. Выхадны быў толькі ў нядзелю. Штодня ў розныя месцы ездзілі — з аднаго фельчарска-акушэрскага пункту ў іншы. Машына, канешне, фаніла... А нас нават не пускалі саміх праверыцца на ўзровень радыяцыі.
Я хварэў на радыкуліт, і як толькі мы прыехалі ў Брагін — так страляла ў першы дзень!.. Але затое пасля ніводнага прастрэлу не было, хоць радыкуліт, канешне, нікуды не падзеўся. Помніце, пры хранічным абвастрэнні радыкуліту прымянялі раней апрамяненне?
На ФАПах працавалі маладыя дзяўчынкі, і гэта напружвала вельмі. Навошта іх туды адпраўлялі?.. Няўжо ў дзяржавы не было грошай прапанаваць добры заробак сталым спецыялістам, навошта было губіць лёсы гэтым дзецям, па сутнасці?..
Ірына МЕКІНА, інструктар ЛФК:
— Я працавала ў лабараторыі ў 1987 годзе. Штотыдзень мы выязджалі ў 30-кіламетровую зону і бралі аналізы крыві. Дзяўчаты ўжо ўсё расказалі, не буду паўтарацца...
Мы неяк праязджалі праз Гомель, на нас была вайсковая форма, боты кірзавыя — усё як трэба. Падышлі два сталых мужчыны, я так зразумела, што гэта былі ветэраны вайны, і кажуць: «Можна на вас паглядзець? Мы даўно не бачылі жанчын у вайсковай форме!»
Прысягу прымалі. Аўтаматы нам давалі, праўда, страляць не дазволілі…
— Я працавала ў лабараторыі ў 1987 годзе. Штотыдзень мы выязджалі ў 30-кіламетровую зону і бралі аналізы крыві. Дзяўчаты ўжо ўсё расказалі, не буду паўтарацца...
Мы неяк праязджалі праз Гомель, на нас была вайсковая форма, боты кірзавыя — усё як трэба. Падышлі два сталых мужчыны, я так зразумела, што гэта былі ветэраны вайны, і кажуць: «Можна на вас паглядзець? Мы даўно не бачылі жанчын у вайсковай форме!»
Прысягу прымалі. Аўтаматы нам давалі, праўда, страляць не дазволілі…
Нехта ўсміхаўся, іншыя ледзь стрымлівалі слёзы. Чарнобыль пакінуў важкі след у лёсах гэтых людзей. Як і тады, яны па-рознаму асэнсоўваць перажытае. Аднак чырвонай ніткай у іх словах, сказах, інтанацыях прасочваецца: а ці зрабілі з той трагедыі высновы вы, «магутныя свету» сённяшняга часу?..
Прайшло трыццаць год. Тры дзясяткі. Але Чарнобыль дагэтуль жыве не толькі ва ўспамінах. Толькі мы прывыклі гэтага не заўважаць.
Можа, ёсць яшчэ час падумаць?..
Прайшло трыццаць год. Тры дзясяткі. Але Чарнобыль дагэтуль жыве не толькі ва ўспамінах. Толькі мы прывыклі гэтага не заўважаць.
Можа, ёсць яшчэ час падумаць?..
Часть 2. Переселенцы
Они уехали с заражённой территории, и, хотя их принимали в чужих деревнях как своих, переселенцы так и не смогли забыть родную землю. Зона стала предметом ностальгии и личной трагедией.
Они уехали с заражённой территории, и, хотя их принимали в чужих деревнях как своих, переселенцы так и не смогли забыть родную землю. Зона стала предметом ностальгии и личной трагедией.
Виталий Назаренко: «Даже в работающем состоянии станция даёт излучение» Принято считать, что для смены поколений нужно около 30 лет. А значит, мальчишки и девчонки, чьё детство зацепило крылом Чернобыля, сегодня — взрослые, состоявшиеся люди, тоже чьи-то родители. О трагедии они рассуждают, может быть, не так эмоционально, как их матери и отцы. Тем не менее она глубоко врезалась и в их память. Текст и фото: Виктория Дашкевич |
Виталий Назаренко родился в деревне Новосёлки Хойникского района. Населённый пункт оказался в 50-километровой зоне. В первую очередь эвакуировали население из зоны в 30 километров. Поэтому семья 6-летнего Виталика ждала переезда целых 4 года.
— Самое яркое детское воспоминание — это очень жаркое лето 1986 года. А перед ним — необыкновенно жаркий май, — припоминает он. — В нашей деревне расположилась тогда ещё советская военная база. Люди в форме занимались ликвидацией последствий — тушением очагов, уборкой развалов на станции. Нам, детям, было интересно. Вряд ли мы понимали, что совсем близко — опасность.
— Самое яркое детское воспоминание — это очень жаркое лето 1986 года. А перед ним — необыкновенно жаркий май, — припоминает он. — В нашей деревне расположилась тогда ещё советская военная база. Люди в форме занимались ликвидацией последствий — тушением очагов, уборкой развалов на станции. Нам, детям, было интересно. Вряд ли мы понимали, что совсем близко — опасность.
Дожди в то лето шли цветные — жёлтенькие, голубенькие. И раз в неделю к нам в деревню приезжали специальные машины. Они поливали всё вокруг какой-то жидкостью. Она потом превращалась в плёнку. Эта плёнка не давала распространяться радиоактивной пыли.
Когда, наконец, до семьи дошла очередь на отселение, отец решил выбрать район переезда самостоятельно. Для этого поехал по Беларуси, обращая внимание в первую очередь на развивающиеся колхозы: родителям, привычным к работе на земле, хотелось и свою новую жизнь строить в сельской местности, жить ближе к природе, обосноваться в деревянном доме.
Наверняка, поэтому, 10-летний мальчишка не пережил от переселения большого стресса. И теперь, став взрослым мужчиной, не делит свою жизнь на две части: «до» и «после». Хотя и не отрицает: деревни на Полесье и в восточной части страны достаточно сильно отличаются.
Наверняка, поэтому, 10-летний мальчишка не пережил от переселения большого стресса. И теперь, став взрослым мужчиной, не делит свою жизнь на две части: «до» и «после». Хотя и не отрицает: деревни на Полесье и в восточной части страны достаточно сильно отличаются.
— Папа выбрал колхоз-комбинат «Звезда», это в деревне Дыманово. Там как раз была застройка для переселенцев, давали дома. Переезжать старались с родственниками, чтобы легче было привыкать к новому месту: вроде как свои люди рядом. Да и веселее вместе. Когда отец нашёл подходящий колхоз, готовый нас принять, мы тоже поехали не одни. Кроме родственников с нами собрались ещё и хорошие знакомые родителей. И вышло так, что из моих родных Новосёлок в Дыманово перебралось 6 семей.
Часть односельчан ещё какое-то время после нашего отъезда жила в родной деревне, они уехали позже. В основном в минский микрорайон Малиновку. Там тоже строили жильё для переселенцев.
Моя жизнь после переезда в принципе кардинально не изменилась, родители были рядом, жил я в привычной обстановке. Вот только наша деревня была уже ухоженная, обжитая. А приехали мы на новое место, где был выстроен новый посёлок. Моё первое впечатление — будто дома построили просто посреди поля. Ни деревьев, ничего… Но дети быстро привыкают к новым местам. А родителям, чтобы психологически адаптироваться, нужно было около 5 лет. Но потом всё стало более-менее на свои места. Они приняли необходимость переезда как должное.
Отличие в менталитете у людей разных районов страны даже мне заметно. Мне кажется, в Новосёлках деревенские люди были несколько трудолюбивее. Здесь я встречал немало выпивающих сельчан. А на Гомельщине — больше крепких, трудовых дворов. Может, это и не столько люди виноваты. На Полесье почвы богатые: там чернозёмы, урожайность была высокая, климат теплее. За счёт этого, наверное, и хозяйством заниматься было интереснее. А здесь в основном пески и заметно холоднее.
Часть односельчан ещё какое-то время после нашего отъезда жила в родной деревне, они уехали позже. В основном в минский микрорайон Малиновку. Там тоже строили жильё для переселенцев.
Моя жизнь после переезда в принципе кардинально не изменилась, родители были рядом, жил я в привычной обстановке. Вот только наша деревня была уже ухоженная, обжитая. А приехали мы на новое место, где был выстроен новый посёлок. Моё первое впечатление — будто дома построили просто посреди поля. Ни деревьев, ничего… Но дети быстро привыкают к новым местам. А родителям, чтобы психологически адаптироваться, нужно было около 5 лет. Но потом всё стало более-менее на свои места. Они приняли необходимость переезда как должное.
Отличие в менталитете у людей разных районов страны даже мне заметно. Мне кажется, в Новосёлках деревенские люди были несколько трудолюбивее. Здесь я встречал немало выпивающих сельчан. А на Гомельщине — больше крепких, трудовых дворов. Может, это и не столько люди виноваты. На Полесье почвы богатые: там чернозёмы, урожайность была высокая, климат теплее. За счёт этого, наверное, и хозяйством заниматься было интереснее. А здесь в основном пески и заметно холоднее.
Сейчас Виталий практически уверен, что всё самое плохое, что могло произойти с его семьёй, уже случилось. Он мыслит по-мужски здраво, без паники и лишних эмоций, принимая как данность то, что уже не исправишь. С такой же трезвой рассудительностью крепкого хозяина и главы семьи он думает и об опасности, которая может исходить от новой АЭС:
— Отец был ликвидатором, и в 45 лет у него случился инсульт. Я думаю, это последствие того, что ему пришлось пережить в молодости. Появились большие проблемы в принципе со здоровьем, сейчас папа инвалид. Ещё помню, что практически всё лето 1987 года я провёл в постели: начались кровотечения из носа. До сих пор мы состоим на медицинском учёте, у каждого из нас есть удостоверения.
Есть ли у меня опасения по причине строительства Островецкой АЭС? Я не могу сказать, что мне очень страшно. Сейчас другие коммуникации, люди более осведомлены, более грамотные. В 1986 году никто толком не знал, что случилось. Помню, как бабушки пытались фантазировать о том, что такое радиация. Мы сейчас более образованы, да и защита на станции будет более надёжной. А если вдруг что-то действительно случится, я уверен, что скрывать это, как в СССР, не будут. Ведь о взрыве на ЧАЭС нам сказали только после того, как народ отпраздновал майские праздники. Случись техногенная катастрофа в наше время, думаю, о ней станет известно в считаные дни. Да и люди прекрасно знают, что такое радиация, они начнут быстро эвакуироваться сами. При теперешней мобильности, с большим количеством машин легко просто взять и уехать на первое время, а потом уже думать, как вести себя дальше.
— Отец был ликвидатором, и в 45 лет у него случился инсульт. Я думаю, это последствие того, что ему пришлось пережить в молодости. Появились большие проблемы в принципе со здоровьем, сейчас папа инвалид. Ещё помню, что практически всё лето 1987 года я провёл в постели: начались кровотечения из носа. До сих пор мы состоим на медицинском учёте, у каждого из нас есть удостоверения.
Есть ли у меня опасения по причине строительства Островецкой АЭС? Я не могу сказать, что мне очень страшно. Сейчас другие коммуникации, люди более осведомлены, более грамотные. В 1986 году никто толком не знал, что случилось. Помню, как бабушки пытались фантазировать о том, что такое радиация. Мы сейчас более образованы, да и защита на станции будет более надёжной. А если вдруг что-то действительно случится, я уверен, что скрывать это, как в СССР, не будут. Ведь о взрыве на ЧАЭС нам сказали только после того, как народ отпраздновал майские праздники. Случись техногенная катастрофа в наше время, думаю, о ней станет известно в считаные дни. Да и люди прекрасно знают, что такое радиация, они начнут быстро эвакуироваться сами. При теперешней мобильности, с большим количеством машин легко просто взять и уехать на первое время, а потом уже думать, как вести себя дальше.
Я знаю, что защита станций сейчас улучшена. Но даже в работающем состоянии она, к сожалению, даёт излучение. У меня живут родственники в Германии. И там есть тенденция к закрытию таких станций. Потому что у людей, которые просто живут в непосредственной близости от реактора, по статистике здоровье хуже.
В родную деревню Виталий со своей семьёй ездит нечасто: в лучшем случае раз в год, на Радуницу. Да и малой родины у него уже, по сути, нет. Там, на Гомельщине, остались только могилы. А ещё — самые главные в жизни каждого человека детские воспоминания.
— Сейчас нашу деревню Новосёлки официально ликвидируют. Выкапывают котлованы и закапывают дома. Фактически её уже нет. Осталось домов 10. Скоро там будет по большому счёту только кладбище посреди поля. Нашего дома тоже уже нет. Но всё равно, приезжаешь, видишь остатки деревни, и откуда-то из подсознания всплывают детские воспоминания. Ведь уехал я оттуда в 10 лет, многое уже помню. И действительно, чувствую ностальгию.
— Сейчас нашу деревню Новосёлки официально ликвидируют. Выкапывают котлованы и закапывают дома. Фактически её уже нет. Осталось домов 10. Скоро там будет по большому счёту только кладбище посреди поля. Нашего дома тоже уже нет. Но всё равно, приезжаешь, видишь остатки деревни, и откуда-то из подсознания всплывают детские воспоминания. Ведь уехал я оттуда в 10 лет, многое уже помню. И действительно, чувствую ностальгию.
Ірына Кельбас: «У кожнай хаце — рак. Наша вёска амаль пустая засталася» Чарнобыльская трагедыя паставіла перад Ірынай многа пытанняў. Дзе мяжа радыёактыўнага забруджвання? Як перажыць тугу па роднай старонцы? Чым вымяраецца адчай, з якім сутыкнуліся маці ў змаганні за жыццё сваіх дзетак? На жаль, многія беларусы і сёння жывуць з гэтымі пытаннямі і безвынікова шукаюць на іх адказы. А адказаў няма. Ёсць толькі надзея. Менавіта яна і дапамагла нашай гераіне Ірыне Кельбас перамагчы ў бітве за жыццё свайго сына. Тэкст: Алёна Лапацкая. Фота: Алёна Лапацкая, ўласны архіў герояў |
Да перасялення Аляксей і Ірына Кельбасы жылі ў вёсцы Гадзілавічы Рагачоўскага раёна Гомельскай вобласці. У выніку катастрофы на Чарнобыльскай АЭС 125 населеных пунктаў гэтага раёна апынуліся ў зонах радыёактыўнага забруджвання рознай ступені, 96 знаходзяцца ў зоне пражывання з перыядычным радыяцыйным кантролем, 29 размешчаныя ў зоне з правам на адсяленне. Правам на адсяленне і скарысталіся героі гэтай гісторыі. Яны расказваюць, як гэта адбілася на іх лёсе.
— Калі станцыя ўзарвалася, мы мелі ўжо двух сыноў, — пачала свой аповед Ірына. — Старэйшаму было 5 гадоў, малодшаму — паўтара. Магчыма, мы і жылі б там, калі б не бяда, якая здарылася ў сям'і. Захварэў анкалагічным захворваннем Лёшаў бацька. Ён, як даведаўся аб гэтым, адразу пачаў нас прасіць: «З'язджайце, — кажа, — кідайце ўсё і з'яджайце. Ратуйце дзяцей». Мы яго паслухаліся, але на перасяленне адважыліся толькі ў 1990 годзе.
— Калі станцыя ўзарвалася, мы мелі ўжо двух сыноў, — пачала свой аповед Ірына. — Старэйшаму было 5 гадоў, малодшаму — паўтара. Магчыма, мы і жылі б там, калі б не бяда, якая здарылася ў сям'і. Захварэў анкалагічным захворваннем Лёшаў бацька. Ён, як даведаўся аб гэтым, адразу пачаў нас прасіць: «З'язджайце, — кажа, — кідайце ўсё і з'яджайце. Ратуйце дзяцей». Мы яго паслухаліся, але на перасяленне адважыліся толькі ў 1990 годзе.
Прыехалі на Віцебшчыну, атрымалі, як перасяленцы, жыллё — думалі, выратаваліся. Але бяда нас і тут знайшла. У 13 гадоў захварэў старэйшы сын — злаякасныя ўтварэнні ў лімфатычнай сістэме. Змагаліся з хваробай два гады. Лячыліся ў Бараўлянах.
Негледзячы на тое, што мы мелі статус пацярпелых ад аварыі на Чарнобыльскай АЭС і ў нас было адпаведнае пасведчанне, ніякай падтрымкі з боку дзяржавы ў час лячэння не атрымалі. Вельмі многа намаганняў прыклалі. Дзякуй тым людзям, якія прынялі нас на новым месце жыхарства і не пакінулі сам на сам з хваробай. Грошы на лячэне збіралі.
Негледзячы на тое, што мы мелі статус пацярпелых ад аварыі на Чарнобыльскай АЭС і ў нас было адпаведнае пасведчанне, ніякай падтрымкі з боку дзяржавы ў час лячэння не атрымалі. Вельмі многа намаганняў прыклалі. Дзякуй тым людзям, якія прынялі нас на новым месце жыхарства і не пакінулі сам на сам з хваробай. Грошы на лячэне збіралі.
Не дай Бог нікому перажыць тое, што я перажыла. За свайго сына душа балела і за іншых дзетак таксама. Вова тады ўжо вялікі быў, усё разумеў. Бярог мяне ад гэтага болю. Я нейкі перыяд да знаёмых у Мінск начаваць ездзіла. Прыязджаю раніцай, бачу, што суседа па палаце няма ўжо, а сын просіць астатніх, каб не расказвалі мне. Як быццам я не ўбачу гэтага… Дзякуй Богу, бяда нас абмінула. Два гады лячэння не прайшлі дарэмна. Сын выжыў. Мы разам. Гэта — галоўнае.
Нехта выехаў, нехта застаўся. Хто яго ведае, як лепш. Мы бываем ў тых мясцінах. Амаль кожны год туды ездзім на Радуніцу. Страшна назіраць, як адзін за адным адыходзяць нашы былыя суседзі і сябры. Вельмі многа паміраюць ад анкалагічных захворванняў. У кожнай хаце — рак. Наша вёска амаль пустая засталася.
Вельмі цяжка далося перасяленне мужу Аляксею. Ён рыбак і паляўнічы. Хутка трыццаць гадоў, як мы тут жывём, а Лёша ўсё ўспамінае. Са слязьмі на вачах… Яму тыя мясціны не забыць. Там вельмі прыгожа. Рагачоў стаіць на дзвюх рэках — Друці і Дняпры. З усіх бакоў вада. Ён вырас сярод той прыгажосці.
Нехта выехаў, нехта застаўся. Хто яго ведае, як лепш. Мы бываем ў тых мясцінах. Амаль кожны год туды ездзім на Радуніцу. Страшна назіраць, як адзін за адным адыходзяць нашы былыя суседзі і сябры. Вельмі многа паміраюць ад анкалагічных захворванняў. У кожнай хаце — рак. Наша вёска амаль пустая засталася.
Вельмі цяжка далося перасяленне мужу Аляксею. Ён рыбак і паляўнічы. Хутка трыццаць гадоў, як мы тут жывём, а Лёша ўсё ўспамінае. Са слязьмі на вачах… Яму тыя мясціны не забыць. Там вельмі прыгожа. Рагачоў стаіць на дзвюх рэках — Друці і Дняпры. З усіх бакоў вада. Ён вырас сярод той прыгажосці.
— Я кожную сцяжынку там ведаў, кожны куст, — нарэшце далучаецца да размовы Аляксей. — Ад нашай хаты да берага Дняпра было нейкіх 200 метраў. З другога боку лес падступаў, хваёвы, чысты… Ля хаты раслі пірамідальныя таполі, дык вавёркі, па іх скачучы, ледзь не ў панадворак наведваліся — зусім ручныя былі. Такія мясціны прыгожыя! Тут няма нічога гэтага. Ні ракі блізка, ні лесу. А ўвогуле, любому складана бацькаву хату кінуць і ўсё жыццё змяніць.
Сюды пераехаўшы, прывёз з сабой дазіметр. Каб параўнаць радыяцыйны фон. Мне хацелася ўпэўніцца, што на малой радзіме ён не такі ўжо і высокі. Усё шукаў падставу вярнуцца туды, але не адважыўся. Тут таксама павышаны фон, але на Рагачоўшчыне ўзровень радыяцыі ў паветры ў тры разы вышэйшы, чым на Віцебшчыне, а ў глебе — у 5-6 разоў.
Сюды пераехаўшы, прывёз з сабой дазіметр. Каб параўнаць радыяцыйны фон. Мне хацелася ўпэўніцца, што на малой радзіме ён не такі ўжо і высокі. Усё шукаў падставу вярнуцца туды, але не адважыўся. Тут таксама павышаны фон, але на Рагачоўшчыне ўзровень радыяцыі ў паветры ў тры разы вышэйшы, чым на Віцебшчыне, а ў глебе — у 5-6 разоў.
Я ў той год у пачатку мая ў Гомельскай абласной бальніцы ляжаў. Як цяпер помню цёплыя майскія дні. Але сонца неяк цьмяна свяціла, як праз нейкую дымку. У бальніцу пачалі прывозіць людзей цэлымі аўтобусамі. Бо не абвясцілі своечасова аб катастрофе. Людзі не асцерагаліся. Хто на летніку працаваў, хто на прыродзе адпачываў. Пацярпелых можна было пазнаць па чырвонай скуры. Нас хутка з гэтай бальніцы выпісалі. Месцаў для ўсіх не хапала.
Нядаўна знаёмага ў Мінску сустрэў, таксама перасяленца, дык ён сказаў: «Калі б можна было што-небудзь змяніць — пешшу дадому пайшоў бы, абы вярнуцца».Вось і я так… Напішыце пра гэта абавязкова.
Жизнь после Чернобыля. Как переселенцы обосновались в Старом Лепеле Каждый населённый пункт, даже самый маленький и новый, имеет свою историю, которой по праву может гордиться. Старому Лепелю повезло: кроме богатых событий прошлых столетий был в его жизни переломный момент в начале нашего века, изменивший деревню до неузнаваемости. Текст и фото: Виктория Дашкевич |
Сегодня в некогда угасающее село приезжают немало делегаций и экскурсий, чтобы увидеть уникальные дома, построенные из глины и деревянной щепы. Возводят их Международное благотворительное общественное объединение «ЭкоСтроитель» совместно с немецкой благотворительной организацией «Heim-statt Tschernobyl» («Дома вместо Чернобыля»). А хозяевами этих домов становятся переселенцы из Чернобыльской зоны.
Средства на строительство собирает специально созданный в Германии фонд: жертвуют и простые граждане, и предприятия, и религиозные организации. На эти деньги в 2001 году началось возведение домов, в котором принимали участие люди, желающие переселиться из Чернобыльской зоны. В 2002 году переселенцы из Брестской области заняли две первые постройки. Изначально было запроектировано 10 домов.
Сегодня менеджер проекта Международного благотворительного общественного объединения «ЭкоСтроитель» Валентин Шакура с гордостью показывает 28-й дом: его строительство будет завершено в текущем году.
Средства на строительство собирает специально созданный в Германии фонд: жертвуют и простые граждане, и предприятия, и религиозные организации. На эти деньги в 2001 году началось возведение домов, в котором принимали участие люди, желающие переселиться из Чернобыльской зоны. В 2002 году переселенцы из Брестской области заняли две первые постройки. Изначально было запроектировано 10 домов.
Сегодня менеджер проекта Международного благотворительного общественного объединения «ЭкоСтроитель» Валентин Шакура с гордостью показывает 28-й дом: его строительство будет завершено в текущем году.
Экодом: как это сделано
Небольшая бригада опытных строителей возводит фундамент и деревянный каркас. Летом приезжают волонтёры из Беларуси и Германии — самые разные люди в возрасте от 16 до 89 лет. С ними вместе на строительстве обязательно работают и будущие хозяева дома. Задача волонтёров — заполнить опалубку смесью глины, деревянной щепы и воды. Так получаются стены. Их толщина — около 30 см. Дом должен подсохнуть, и после этого его утепляют по внешнему контуру плитами из тростника. Специальная тростниковая сетка покроет поверхность и внутри дома: по ней удобно укладывать штукатурку. После всех работ стена утолщается практически до полуметра. Такой дом не пропускает холод, но отлично выводит лишнюю влажность. Обогревается жильё благодаря котлу беларусского производства, который работает на местном твёрдом топливе.
Небольшая бригада опытных строителей возводит фундамент и деревянный каркас. Летом приезжают волонтёры из Беларуси и Германии — самые разные люди в возрасте от 16 до 89 лет. С ними вместе на строительстве обязательно работают и будущие хозяева дома. Задача волонтёров — заполнить опалубку смесью глины, деревянной щепы и воды. Так получаются стены. Их толщина — около 30 см. Дом должен подсохнуть, и после этого его утепляют по внешнему контуру плитами из тростника. Специальная тростниковая сетка покроет поверхность и внутри дома: по ней удобно укладывать штукатурку. После всех работ стена утолщается практически до полуметра. Такой дом не пропускает холод, но отлично выводит лишнюю влажность. Обогревается жильё благодаря котлу беларусского производства, который работает на местном твёрдом топливе.
— Мы очень тесно сотрудничаем с лепельскими властями, в частности с райисполкомом, — объясняет Валентин Иванович. — У нас есть подписанная ими гуманитарная программа. И расходы на всю инфраструктуру, необходимую для строительства, финансируются из бюджета района. А это — немалые суммы. Так, за счёт бюджета проведены водопровод и электричество, построена канализация, пробурена новая скважина, возведены очистные сооружения. Это очень хорошая основа для сотрудничества.
Когда число домов в Старом Лепеле увеличилось до 20, стало очевидно: для разросшегося посёлка одного жилья мало, нужны постройки, которые обеспечат высокое качество жизни. Так появился культурно-образовательный центр, построенный по энергоэффективной технологии. От жилых домов он отличается тем, что здесь стоит автоматизированный котёл немецкого производства, который работает на древесных гранулах — пеллетах.
Есть солнечная батарея, которая за счёт энергии солнца нагревает воду до 80-90 градусов. Особенно хорошо работает она в ясные дни, даже если на улице мороз. В пасмурную погоду эффект тоже есть. Но в самые хмурые дни к подогреву воды подключают ещё и котёл. В бойлере вода, подогретая двумя источниками энергии, смешивается и на выходе имеет нужную температуру.
Когда число домов в Старом Лепеле увеличилось до 20, стало очевидно: для разросшегося посёлка одного жилья мало, нужны постройки, которые обеспечат высокое качество жизни. Так появился культурно-образовательный центр, построенный по энергоэффективной технологии. От жилых домов он отличается тем, что здесь стоит автоматизированный котёл немецкого производства, который работает на древесных гранулах — пеллетах.
Есть солнечная батарея, которая за счёт энергии солнца нагревает воду до 80-90 градусов. Особенно хорошо работает она в ясные дни, даже если на улице мороз. В пасмурную погоду эффект тоже есть. Но в самые хмурые дни к подогреву воды подключают ещё и котёл. В бойлере вода, подогретая двумя источниками энергии, смешивается и на выходе имеет нужную температуру.
По аналогичной технологии построен фельдшерско-акушерский пункт. Сейчас он работает как амбулатория: в одном из экодомов живёт семья медиков. Виктор Иванович — уважаемый в посёлке врач общей практики, а его супруга выполняет обязанности медицинской сестры. Амбулатория обслуживает почти 3000 человек, проживающих не только в Старом Лепеле, но и в окрестных деревнях.
Хотите жить в Старом Лепеле — участвуйте в конкурсе
Говоря об условиях получения дома, Валентин Шакура удивляет:
— Мы вводим в эксплуатацию новый дом с минимальной отделкой, позволяющей семье подготовиться к переезду, общей площадью 146 квадратных метров. Акты его приёмки оформляем на МБОО «ЭкоСтроитель», и, как только семья вселяется, мы передаём через БТИ этот дом в частную собственность владельцу. Основное условие — будущие жильцы должны принимать участие в строительстве в составе волонтёрской группы.
В посёлок приглашают семьи, которые соответствуют определённым требованиям. Так, это должна быть полная молодая семья без собственного жилья, в которой воспитывается хотя бы один ребёнок до 14 лет. На данный момент многие семьи здесь имеют статус многодетных. При этом немало детишек появилось уже в Старом Лепеле, на чистой от радиации земле. Написав заявление, будущие жители Старого Лепеля собирают документы. Один из главных — подтверждение того, что они действительно проживают на загрязнённой территории. На сегодня уровень загрязнения должен быть от 5 кюри на квадратный километр. Раньше показатель был несколько выше — от 6, а изначально — от 10-15 кюри.
Говоря об условиях получения дома, Валентин Шакура удивляет:
— Мы вводим в эксплуатацию новый дом с минимальной отделкой, позволяющей семье подготовиться к переезду, общей площадью 146 квадратных метров. Акты его приёмки оформляем на МБОО «ЭкоСтроитель», и, как только семья вселяется, мы передаём через БТИ этот дом в частную собственность владельцу. Основное условие — будущие жильцы должны принимать участие в строительстве в составе волонтёрской группы.
В посёлок приглашают семьи, которые соответствуют определённым требованиям. Так, это должна быть полная молодая семья без собственного жилья, в которой воспитывается хотя бы один ребёнок до 14 лет. На данный момент многие семьи здесь имеют статус многодетных. При этом немало детишек появилось уже в Старом Лепеле, на чистой от радиации земле. Написав заявление, будущие жители Старого Лепеля собирают документы. Один из главных — подтверждение того, что они действительно проживают на загрязнённой территории. На сегодня уровень загрязнения должен быть от 5 кюри на квадратный километр. Раньше показатель был несколько выше — от 6, а изначально — от 10-15 кюри.
— С семьями мы знакомимся по месту их жительства, — рассказывает Валентин Шакура. — Люди к нам переселяются из небольших населённых пунктов, там все друг друга знают. И если приехать на место, о семье, претендующей на переселение, очень многое могут подсказать соседи. Приглашать сюда мы стараемся благополучные пары без вредных привычек. Если первое собеседование проходит успешно, претенденты приезжают к нам, чтобы побеседовать с комиссией. В её составе — представители сельского совета, райисполкома, есть представители немецкой стороны.
Именно комиссия окончательно утверждает кандидатуры переселенцев. При этом предпочтение отдаётся тем, кто в перспективе может трудоустроиться на новом месте. И это несложно: от деревни до Лепеля всего 5 километров, утром и вечером ходит автобус. А в самом Старом Лепеле построен современный роботизированный молочно-товарный комплекс. Он принадлежит Лепельскому молокозаводу, и здесь тоже создано немало рабочих мест.
Старый Лепель заселён. Что дальше?
— У немцев очень развита социальная помощь, — замечает Валентин Иванович. — В летний период, когда идёт работа над строительством домов, есть группа ребят — подростков из Германии и Беларуси, которые помогают одиноким бабушкам, живущим в округе. Как тимуровцы, забор подкрасить, обои подклеить. При этом немецкая сторона оплачивает материалы.
Именно комиссия окончательно утверждает кандидатуры переселенцев. При этом предпочтение отдаётся тем, кто в перспективе может трудоустроиться на новом месте. И это несложно: от деревни до Лепеля всего 5 километров, утром и вечером ходит автобус. А в самом Старом Лепеле построен современный роботизированный молочно-товарный комплекс. Он принадлежит Лепельскому молокозаводу, и здесь тоже создано немало рабочих мест.
Старый Лепель заселён. Что дальше?
— У немцев очень развита социальная помощь, — замечает Валентин Иванович. — В летний период, когда идёт работа над строительством домов, есть группа ребят — подростков из Германии и Беларуси, которые помогают одиноким бабушкам, живущим в округе. Как тимуровцы, забор подкрасить, обои подклеить. При этом немецкая сторона оплачивает материалы.
На социальную реабилитацию не только чернобыльских переселенцев, но и жителей Лепеля с ограниченными возможностями направлена новая инициатива немецкой стороны и лепельских властей. Три года назад родилась идея постройки в городе Центра дневного пребывания людей с физическими недостатками.
— Проект районными властями уже сделан. Немецкая сторона — Министерство экономики и развития Германии, в частности отделы, которые поддерживают программы в Беларуси, — компенсирует 55% затрат при условии, что беларусская сторона найдёт 45%. Это около 12 миллиардов рублей. Гарантийные письма и заявка поданы, теперь ждём результатов. Я думаю, что к осени мы сможем этот проект начать. Пока без немецкой стороны — сделать фундамент, поставить каркас. Открытие центра с полной отделкой планируется в августе 2018 года, — говорит собеседник.
На прощание Валентин Иванович проводит меня по главной улице посёлка. Одинаковые домики выглядят очень стильно, по-европейски презентабельно и культурно. На многих приусадебных участках уже вспахана земля, начинаются весенние работы. Угасающая деревня на берегу живописного озера превратилась в райский уголок, удобный для жизни, работы, воспитания детей. А самое главное — стала новой родиной для людей, которые из-за аварии на ЧАЭС вынуждены были покинуть обжитые места. Жизнь после Чернобыля продолжается.
— Проект районными властями уже сделан. Немецкая сторона — Министерство экономики и развития Германии, в частности отделы, которые поддерживают программы в Беларуси, — компенсирует 55% затрат при условии, что беларусская сторона найдёт 45%. Это около 12 миллиардов рублей. Гарантийные письма и заявка поданы, теперь ждём результатов. Я думаю, что к осени мы сможем этот проект начать. Пока без немецкой стороны — сделать фундамент, поставить каркас. Открытие центра с полной отделкой планируется в августе 2018 года, — говорит собеседник.
На прощание Валентин Иванович проводит меня по главной улице посёлка. Одинаковые домики выглядят очень стильно, по-европейски презентабельно и культурно. На многих приусадебных участках уже вспахана земля, начинаются весенние работы. Угасающая деревня на берегу живописного озера превратилась в райский уголок, удобный для жизни, работы, воспитания детей. А самое главное — стала новой родиной для людей, которые из-за аварии на ЧАЭС вынуждены были покинуть обжитые места. Жизнь после Чернобыля продолжается.
Гісторыя аднаго перасялення Катастрофа на Чарнобыльскай АЭС прымусіла шматлікія сем'і з'ехаць з родных вёсак. Пра перасяленне адной такой сям'і і наогул пра рэгіён, які мы страцілі з-за радыёактыўнага забруджвання, распавяла былая жыхарка Чачэрскага раёна Таццяна Дзмітраўна Махнач. Тэкст і фота: Віталь Махнач |
— Якой была вашая вёска да аварыі?
— Вёска нашая звалася Навухавічы. Гэта ў Чачэрскім раёне. Было ў ёй прыкладна 90 двароў. І размешчаныя яны былі на трох вуліцах. Дарэчы, у адрозненне ад мноства вёсак, дзе вуліцы ідуць паралельна адна адной, у цэнтры Навухавіч было перакрыжаванне, ад якога адыходзілі тры вуліцы. Гэтыя тры часткі называліся Сяло, Слабада і Чарнамор'е.
— Пра Чарнобыльскую зону даводзілася чуць меркаванне, што гэта рэгіён з беднай прыродай і неўрадлівай пясчанай глебай, і што з пункту гледжання гаспадаркі — страта не вельмі каштоўная. Ці сапраўды прырода ў наваколлі вашай вёскі была такая непрывабная?
— Вёска нашая звалася Навухавічы. Гэта ў Чачэрскім раёне. Было ў ёй прыкладна 90 двароў. І размешчаныя яны былі на трох вуліцах. Дарэчы, у адрозненне ад мноства вёсак, дзе вуліцы ідуць паралельна адна адной, у цэнтры Навухавіч было перакрыжаванне, ад якога адыходзілі тры вуліцы. Гэтыя тры часткі называліся Сяло, Слабада і Чарнамор'е.
— Пра Чарнобыльскую зону даводзілася чуць меркаванне, што гэта рэгіён з беднай прыродай і неўрадлівай пясчанай глебай, і што з пункту гледжання гаспадаркі — страта не вельмі каштоўная. Ці сапраўды прырода ў наваколлі вашай вёскі была такая непрывабная?
— Ды не! Наша вёска і ваколіцы — гэта край чарназёмаў і лясоў. Урадлівая глеба, на якой можна было шмат гадоў запар сеяць, напрыклад, бульбу. І глеба не выраджалася. Да таго ж яе было зручна апрацоўваць, бо ў ёй не было камянёў. Чаго, дарэчы, не скажаш пра тую вёску, куды мы потым пераехалі. Лясы ў Навухавічах былі лісцяныя. У іх было шмат розных грыбоў і ягад.
Каля вёскі былі маленькая рэчка Проня і самаробная вялікая канава, якая злучала возера Сярэднія Малынічы (каля аднайменнай суседняй вёскі) з Сажом. Вось такі быў прыгожы куточак, населены добрымі і працавітымі людзьмі.
— Якой яна была ў сярэдзіне 1980-х гадоў? Ці датычыліся яе розныя дэмаграфічныя праблемы? Мабыць, моладзь з'язжала, і насельніцтва скарачалася?
— У сярэдзіне 1980-х Навухавічы былі жывой вёскай. Моладзі хапала і дзяцей. Была школа і крама свая. Нельга сказаць, што вёска вымірала.
— Якой яна была ў сярэдзіне 1980-х гадоў? Ці датычыліся яе розныя дэмаграфічныя праблемы? Мабыць, моладзь з'язжала, і насельніцтва скарачалася?
— У сярэдзіне 1980-х Навухавічы былі жывой вёскай. Моладзі хапала і дзяцей. Была школа і крама свая. Нельга сказаць, што вёска вымірала.
— Праграма перасялення была аднолькавая для ўсіх вёсак вашага рэгіёна? Усім прапаноўвалі ехаць у адныя і тыя ж раёны?
— Не. Нават да суседніх вёсак былі розныя падыходы. Не заўсёды зразумела, на чым яны былі заснаваныя. Так, нашая вёска і суседняя вёска Сябровічы патрапілі пад праграму перасялення. А вось у яшчэ адной суседняй вёсцы, что звалася Крутое, перасяленне было дабраахвотным. Як бы і ў нас не прымушалі, вось жа засталіся некалькі сем'яў, адмовіўшыся з'язжаць. Але ў Крутым, напэўна, наогул не было нейкай праграмы па перасяленні — хочаш едзь, хочаш не. Бо там і зараз жывуць людзі. Але ж вы разумееце, што узровень радыяактыўнага забруджвання там не вельмі адрозніваецца ад забруджвання Навухавіч.
— Ці думалі вы наогул не з'язжаць?
— Не, не думалі, бо калі ўсе масава пачалі з'язжаць, у вёсцы засталося зусім мала людзей, і стала жыць неяк страшнавата. Вось мы і вырашылі ехаць. Нашая сваячка напісала нам з вёскі Каплічы Калінкавіцкага раёна, што тут ёсць кватэры і дамы для перасяленцаў. Нам спачатку прапанавалі там кватэру. Але мы адмовіліся з-за яе стану. А потым з'явілася месца ў адным з дамоў для перасяленцаў. Тады мы і пераехалі.
— Што было самым цяжкім у перасяленні? Больш матэрыяльныя побытавыя моманты ці туга па малой Радзіме?
— Шкада было пакідаць абжытае месца, сваю хату, гаспадарку. З Навухавічамі было звязанае ўсё маё жыццё. Я там усё памятаю з маленства. Год з шасці, як вайна пачалася, ужо дакладна ўсё памятаю.
— Ці моцна адрознівалася новая вёска? Чым?
— Адрознівалася, канешне. Па-першае, гэта была вялікая вёска, большая за нашую. Па-другое, адрозніваліся і побытавыя моманты. У нас людзі, калі будавалі дамы, то планавалі месца так, каб для гаспдарчых пабудоваў было шмат прастору. І хоць усе жылі па суседству, але ж не ўсутыч. А на новым месцы жыхарства пабудовы былі зробленыя па дзяржаўным праекце і двары былі невялікія і стандартнай планіроўкі. Ды і хата, канешне, моцна адрознівалася ад нашай. Яна была з сілікатнай цэглы, а ў нас былі вялікая драўляная хата, добра зробленая і вельмі цёплая.
— Не. Нават да суседніх вёсак былі розныя падыходы. Не заўсёды зразумела, на чым яны былі заснаваныя. Так, нашая вёска і суседняя вёска Сябровічы патрапілі пад праграму перасялення. А вось у яшчэ адной суседняй вёсцы, что звалася Крутое, перасяленне было дабраахвотным. Як бы і ў нас не прымушалі, вось жа засталіся некалькі сем'яў, адмовіўшыся з'язжаць. Але ў Крутым, напэўна, наогул не было нейкай праграмы па перасяленні — хочаш едзь, хочаш не. Бо там і зараз жывуць людзі. Але ж вы разумееце, што узровень радыяактыўнага забруджвання там не вельмі адрозніваецца ад забруджвання Навухавіч.
— Ці думалі вы наогул не з'язжаць?
— Не, не думалі, бо калі ўсе масава пачалі з'язжаць, у вёсцы засталося зусім мала людзей, і стала жыць неяк страшнавата. Вось мы і вырашылі ехаць. Нашая сваячка напісала нам з вёскі Каплічы Калінкавіцкага раёна, што тут ёсць кватэры і дамы для перасяленцаў. Нам спачатку прапанавалі там кватэру. Але мы адмовіліся з-за яе стану. А потым з'явілася месца ў адным з дамоў для перасяленцаў. Тады мы і пераехалі.
— Што было самым цяжкім у перасяленні? Больш матэрыяльныя побытавыя моманты ці туга па малой Радзіме?
— Шкада было пакідаць абжытае месца, сваю хату, гаспадарку. З Навухавічамі было звязанае ўсё маё жыццё. Я там усё памятаю з маленства. Год з шасці, як вайна пачалася, ужо дакладна ўсё памятаю.
— Ці моцна адрознівалася новая вёска? Чым?
— Адрознівалася, канешне. Па-першае, гэта была вялікая вёска, большая за нашую. Па-другое, адрозніваліся і побытавыя моманты. У нас людзі, калі будавалі дамы, то планавалі месца так, каб для гаспдарчых пабудоваў было шмат прастору. І хоць усе жылі па суседству, але ж не ўсутыч. А на новым месцы жыхарства пабудовы былі зробленыя па дзяржаўным праекце і двары былі невялікія і стандартнай планіроўкі. Ды і хата, канешне, моцна адрознівалася ад нашай. Яна была з сілікатнай цэглы, а ў нас былі вялікая драўляная хата, добра зробленая і вельмі цёплая.
— Чым адрознівалася навакольнае асяроддзе ў новым рэгіёне Беларусі, куды вы пераехалі?
— Зусім іншыя глебы і лясы тут былі. Лясы ў асноўным хваёвыя, а глеба пясчаная з вялікай колькасцю камення. Апрацоўваць яе было цяжка, ураджаі былі горшыя. Першыя гады было цяжка менавіта выбіраць усё гэтае каменне на сваім падворку.
— Некаторыя вашыя аднавяскоўцы засталіся. Як склалася іх далейшае жыццё?
— Так, у Навухавічах засталіся тры сям'і. Усе людзі сталага веку. Адна сям'я пражыла там яшчэ гадоў дзесяць. Там яны і памерлі. Пра другую сям'ю я чула ўжо ў 2000-я гады. Зараз і яны ўжо памерлі. А трэцюю сям'ю даволі хутка забралі да сябе дзеці ў Гомель. Акрамя таго, у суседняй вёсцы Сойкі, якая знаходзіцца ад Навухавіч за пару кіламетраў, засталася жыць адна жанчына. Жыве там і зараз. Пра гэтыя сем'і, дарэчы, некалі і па тэлебачанні паказвалі, як яны там жывуць. Пыталіся, чаму не з'ехалі. Яны казалі, што там ім падабаецца, і там яны будуць паміраць.
— Ці былі факты вывазу маёмасці, якая засталася ў вёсцы, у тым ліку і хат?
— Канешне! Якраз нашую хату даволі хутка вывезлі. Хто меў магчымасць перавезці дамы — разбіралі найбольш добрыя і прывозілі сабе. У тым ліку і ў Гомель. Так і нашая хата знікла. Бо мы яе пабудавалі ў 1958 годзе, то бок хаце было толькі 30 год, а для якаснага драўлянага дома гэта невялікі ўзрост. І стан яе быў вельмі добры. Зараз на яе месцы застаўся толькі цагляны падмурак. І каб не ён, то наогул і не знайшлі б зараз свой двор, бо усе суседнія пабудовы, што заставаліся, пагнілі, і двары пазарасталі дрэвамі ды хмызняком. Дарэчы, і ўнутры нашага падмурку ўжо выраслі вялікія дрэвы.
— Зусім іншыя глебы і лясы тут былі. Лясы ў асноўным хваёвыя, а глеба пясчаная з вялікай колькасцю камення. Апрацоўваць яе было цяжка, ураджаі былі горшыя. Першыя гады было цяжка менавіта выбіраць усё гэтае каменне на сваім падворку.
— Некаторыя вашыя аднавяскоўцы засталіся. Як склалася іх далейшае жыццё?
— Так, у Навухавічах засталіся тры сям'і. Усе людзі сталага веку. Адна сям'я пражыла там яшчэ гадоў дзесяць. Там яны і памерлі. Пра другую сям'ю я чула ўжо ў 2000-я гады. Зараз і яны ўжо памерлі. А трэцюю сям'ю даволі хутка забралі да сябе дзеці ў Гомель. Акрамя таго, у суседняй вёсцы Сойкі, якая знаходзіцца ад Навухавіч за пару кіламетраў, засталася жыць адна жанчына. Жыве там і зараз. Пра гэтыя сем'і, дарэчы, некалі і па тэлебачанні паказвалі, як яны там жывуць. Пыталіся, чаму не з'ехалі. Яны казалі, што там ім падабаецца, і там яны будуць паміраць.
— Ці былі факты вывазу маёмасці, якая засталася ў вёсцы, у тым ліку і хат?
— Канешне! Якраз нашую хату даволі хутка вывезлі. Хто меў магчымасць перавезці дамы — разбіралі найбольш добрыя і прывозілі сабе. У тым ліку і ў Гомель. Так і нашая хата знікла. Бо мы яе пабудавалі ў 1958 годзе, то бок хаце было толькі 30 год, а для якаснага драўлянага дома гэта невялікі ўзрост. І стан яе быў вельмі добры. Зараз на яе месцы застаўся толькі цагляны падмурак. І каб не ён, то наогул і не знайшлі б зараз свой двор, бо усе суседнія пабудовы, што заставаліся, пагнілі, і двары пазарасталі дрэвамі ды хмызняком. Дарэчы, і ўнутры нашага падмурку ўжо выраслі вялікія дрэвы.
— Што зараз часцей за ўсё успамінаеце з вашай вёскі і жыцця ў ёй?
— Шмат чаго ўспамінаю. Там жа ўсё жыццё прайшло, і ўвесь час пра што-небудзь звязанае з Навухавічамі думаю. Сніцца вельмі часта нашая вёска і людзі, што жылі ў ёй.
— Шмат чаго ўспамінаю. Там жа ўсё жыццё прайшло, і ўвесь час пра што-небудзь звязанае з Навухавічамі думаю. Сніцца вельмі часта нашая вёска і людзі, што жылі ў ёй.
Часть 3. Общество и государство
Одни хотят благополучия и экономического процветания, другие — хлеба и зрелищ. Оставшиеся колеблются где-то между, выбирая экологические принципы по мере осознанности.
Одни хотят благополучия и экономического процветания, другие — хлеба и зрелищ. Оставшиеся колеблются где-то между, выбирая экологические принципы по мере осознанности.
Ликвидация последствий аварии на ЧАЭС: государственные приоритеты сегодня Начиная с 1990 года Беларусь потратила 20 миллиардов долларов на преодоление последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Эти деньги выделялись в рамках госпрограмм, пятую из которых обновили в нынешнем марте. Средства пойдут на социальную и радиационную защиту, а также на социально-экономическое развитие. В преддверии 30-й годовщины техногенной катастрофы Зелёный портал выяснил у руководства Департамента по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, какие «чернобыльские» направления сейчас приоритетны для государства. Текст: Анна Волынец. Фото: interfax.by, mnenevlom.livejournal.com, wildlife.by, aucland.ru |
Выезд из зоны отселения не актуален
Реализация 5-й государственной программы по преодолению последствий катастрофы на ЧАЭС будет завершена в 2020 году. Подобные программы в Беларуси разрабатываются с 1990 года, когда республика начала самостоятельно заниматься чернобыльской проблемой.
«В целом за все эти годы государство вложило в преодоление последствий катастрофы около 20 млрд долларов в эквиваленте», — рассказывает первый заместитель начальника Департамента по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС МЧС Беларуси Анатолий Загорский.
В марте текущего года программа была дополнена технико-экономическим обоснованием на 2016-2020 годы, в котором регламентированы объёмы и порядок финансирования мероприятий, а также приоритетность распределения средств республиканского бюджета.
Действующая программа отличается от программы 1990-1995 годов только по одному показателю: строительство жилых домов для переселения граждан отныне не предусмотрено.
«Все мероприятия, которые были связаны с этой огромной работой, завершились к 2000 году. Сегодня у нас нет заявок на переселение, — уточняет Анатолий Загорский. — Хотя в зоне последующего отселения, где плотность радиоактивного загрязнения превышает 15 Ки/км2, проживают около 1800 человек. В своё время они отказались переезжать в дома, построенные на не загрязнённой радионуклидами территории. Такое жильё предлагалось неоднократно, но эти граждане сделали свой выбор, и это их право».
Реализация 5-й государственной программы по преодолению последствий катастрофы на ЧАЭС будет завершена в 2020 году. Подобные программы в Беларуси разрабатываются с 1990 года, когда республика начала самостоятельно заниматься чернобыльской проблемой.
«В целом за все эти годы государство вложило в преодоление последствий катастрофы около 20 млрд долларов в эквиваленте», — рассказывает первый заместитель начальника Департамента по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС МЧС Беларуси Анатолий Загорский.
В марте текущего года программа была дополнена технико-экономическим обоснованием на 2016-2020 годы, в котором регламентированы объёмы и порядок финансирования мероприятий, а также приоритетность распределения средств республиканского бюджета.
Действующая программа отличается от программы 1990-1995 годов только по одному показателю: строительство жилых домов для переселения граждан отныне не предусмотрено.
«Все мероприятия, которые были связаны с этой огромной работой, завершились к 2000 году. Сегодня у нас нет заявок на переселение, — уточняет Анатолий Загорский. — Хотя в зоне последующего отселения, где плотность радиоактивного загрязнения превышает 15 Ки/км2, проживают около 1800 человек. В своё время они отказались переезжать в дома, построенные на не загрязнённой радионуклидами территории. Такое жильё предлагалось неоднократно, но эти граждане сделали свой выбор, и это их право».
Самые большие расходы — на социальную защиту граждан
В остальном госпрограмма, по словам представителя департамента, не претерпела принципиальных изменений. С 2016 до 2020 годы на её реализацию из республиканского бюджета будет выделено более Br26 трлн (около 1,3 млрд $ в эквиваленте).
В первом разделе предусмотрены мероприятия по социальной защите граждан. Во втором — по радиационной защите и адресному применению защитных мер. Третий раздел посвящён науке и информационной работе с населением и государственными органами управления. Финансовые средства четвёртого раздела предусматривается направить на мероприятия по социально-экономическому развитию пострадавших территорий.
Самые большие расходы в рамках госпрограммы предусмотрены на социальную защиту граждан — порядка 56% от общих затрат. На втором месте капитальные вложения и строительство — до 22%, на мероприятия по радиационной защите — 20%.
В остальном госпрограмма, по словам представителя департамента, не претерпела принципиальных изменений. С 2016 до 2020 годы на её реализацию из республиканского бюджета будет выделено более Br26 трлн (около 1,3 млрд $ в эквиваленте).
В первом разделе предусмотрены мероприятия по социальной защите граждан. Во втором — по радиационной защите и адресному применению защитных мер. Третий раздел посвящён науке и информационной работе с населением и государственными органами управления. Финансовые средства четвёртого раздела предусматривается направить на мероприятия по социально-экономическому развитию пострадавших территорий.
Самые большие расходы в рамках госпрограммы предусмотрены на социальную защиту граждан — порядка 56% от общих затрат. На втором месте капитальные вложения и строительство — до 22%, на мероприятия по радиационной защите — 20%.
Что финансируется в первую очередь
Государственная программа предусматривает приоритетность направления средств республиканского бюджета. В первую очередь и в полном объёме финансируются мероприятия по социальной и радиационной защите.
«Это наши два основных направления, которые при любой финансовой ситуации полностью обеспечиваются средствами за счёт госбюджета. Дальше идёт наука, на которую выделяется в зависимости от объёма выполняемой работы от 0,6 до 1% от запланированных на очередной год финансовых ресурсов», — комментирует первый замначальника департамента.
Много ли это? По словам собеседника, объём выделяемых средств соответствует многолетней установившейся практике и позволяет обеспечить запланированные исследования.
Распределение средств на мероприятия по социально-экономическому развитию пострадавших регионов осуществляется с учётом приоритетности направлений развития: газификация, водоснабжение и водоотведение, благоустройство проезжей части населённых пунктов, ремонт или прокладка дорог с твёрдым покрытием, возведение жилья, реконструкция или строительство объектов здравоохранения эндокринологического, кардиологического и онкологического направления, оздоровительных учреждений, включая детские реабилитационно-оздоровительные центры — и необходимости сокращения объёмов незавершенного строительства.
Государственная программа предусматривает приоритетность направления средств республиканского бюджета. В первую очередь и в полном объёме финансируются мероприятия по социальной и радиационной защите.
«Это наши два основных направления, которые при любой финансовой ситуации полностью обеспечиваются средствами за счёт госбюджета. Дальше идёт наука, на которую выделяется в зависимости от объёма выполняемой работы от 0,6 до 1% от запланированных на очередной год финансовых ресурсов», — комментирует первый замначальника департамента.
Много ли это? По словам собеседника, объём выделяемых средств соответствует многолетней установившейся практике и позволяет обеспечить запланированные исследования.
Распределение средств на мероприятия по социально-экономическому развитию пострадавших регионов осуществляется с учётом приоритетности направлений развития: газификация, водоснабжение и водоотведение, благоустройство проезжей части населённых пунктов, ремонт или прокладка дорог с твёрдым покрытием, возведение жилья, реконструкция или строительство объектов здравоохранения эндокринологического, кардиологического и онкологического направления, оздоровительных учреждений, включая детские реабилитационно-оздоровительные центры — и необходимости сокращения объёмов незавершенного строительства.
«Нельзя допускать недомолвок»
Особое значение в государственной программе придается информационному разделу:
«Кто бы ни приезжал изучать результаты нашей деятельности по преодолению последствий катастрофы, мы в первую очередь говорим о том, что работа с людьми — это основа, — объясняет Анатолий Загорский. — Нельзя допускать недомолвок, неправомерных высказываний, не подтверждённых наукой и практикой. Это создаёт у людей впечатление, что информация то ли скрывается, то ли делом занимаются недостаточно квалифицированные специалисты».
В основу работы с населением заложено поддержание единых подходов к формированию радиоэкологической культуры на всех уровнях образования, включая вопросы разработки учебных пособий, оснащения оборудованием, подготовки и переподготовки педагогических кадров.
Для информирования жителей Беларуси создан интернет-ресурс Российско-Беларусского информационного центра. Специализированные инфоцентры есть во всех 21 наиболее пострадавших районах.
Особое значение в государственной программе придается информационному разделу:
«Кто бы ни приезжал изучать результаты нашей деятельности по преодолению последствий катастрофы, мы в первую очередь говорим о том, что работа с людьми — это основа, — объясняет Анатолий Загорский. — Нельзя допускать недомолвок, неправомерных высказываний, не подтверждённых наукой и практикой. Это создаёт у людей впечатление, что информация то ли скрывается, то ли делом занимаются недостаточно квалифицированные специалисты».
В основу работы с населением заложено поддержание единых подходов к формированию радиоэкологической культуры на всех уровнях образования, включая вопросы разработки учебных пособий, оснащения оборудованием, подготовки и переподготовки педагогических кадров.
Для информирования жителей Беларуси создан интернет-ресурс Российско-Беларусского информационного центра. Специализированные инфоцентры есть во всех 21 наиболее пострадавших районах.
Трансформация памяти: во что превратился Чернобыль для беларусов? Какую роль играет тридцатая годовщина аварии на ЧАЭС в современном беларусском обществе? Какие её последствия для беларусов ещё ощущаются? Какое место в энергобалансе занимает атомная энергетика, и какие у неё перспективы? Текст: Анна Волынец. Фото: naviny.by, Павел Фурсевич, Антон Суряпин |
Житель Островца про АЭС: «Сначала волновались, потом привыкли»
Первый энергоблок будущей атомной электростанции привезли в Беларусь несколько лет назад. Крышка реактора, который будет там установлен, прошла испытания в Волгодонске. Работы по строительству АЭС идут, как докладывают чиновники, «по графику», и станция в 2018 году должна вступить в строй.
Когда в Беларуси возводится потенциально опасный объект, то одни обычно верят, что всё будет хорошо, и хотят заработать. А другие боятся пострадать. Так и в случае с Островцом. Экологические организации не устают повторять, насколько опасен объект, но станцию строят сами же беларусы. Среди строителей их 85%, есть и местные жители.
Остальные живут своей жизнью. Что думают жители городка про АЭС?
«Сначала волновались, потом привыкли. Начали находить плюсы, —рассказывает молодой мужчина, лет 25, пожелавший остаться непредставленным. По его словам, в Островце появится больше рабочих мест, так как город расширяется, понадобятся сады, школы, магазины. Поэтому, мол, люди — за развитие района.
Молодой человек переехал в Островец вместе с родителями после аварии на ЧАЭС в 1991 году. Он вспоминает, как после взрыва в Чернобыле его семье приходилось мыть машину с пеной, чтобы очистить её от радиоактивной пыли. Одежду сжигали и выдавали новую, нерадиоактивную. Но сейчас его родные хотят вернуться на малую родину. Знает ли семья про новую АЭС всё, что хотела бы знать?
«А почему нет? В островецких газетах пишут... Можно зайти в инфоцентр: не думаю, что откажут. Есть и интернет. Конечно, бабушка туда не залезет, но я могу. Боюсь об этом говорить? Нет, чего бояться. Информация открытая», — говорит парень.
Прощаемся. Напоследок он просит: «Не называйте моё имя. И место работы не называйте».
Так, в самом начале строительства, в 2012 году, жители Островца принимали станцию, пробуя находить для себя плюсы и не высказываясь громко.
Первый энергоблок будущей атомной электростанции привезли в Беларусь несколько лет назад. Крышка реактора, который будет там установлен, прошла испытания в Волгодонске. Работы по строительству АЭС идут, как докладывают чиновники, «по графику», и станция в 2018 году должна вступить в строй.
Когда в Беларуси возводится потенциально опасный объект, то одни обычно верят, что всё будет хорошо, и хотят заработать. А другие боятся пострадать. Так и в случае с Островцом. Экологические организации не устают повторять, насколько опасен объект, но станцию строят сами же беларусы. Среди строителей их 85%, есть и местные жители.
Остальные живут своей жизнью. Что думают жители городка про АЭС?
«Сначала волновались, потом привыкли. Начали находить плюсы, —рассказывает молодой мужчина, лет 25, пожелавший остаться непредставленным. По его словам, в Островце появится больше рабочих мест, так как город расширяется, понадобятся сады, школы, магазины. Поэтому, мол, люди — за развитие района.
Молодой человек переехал в Островец вместе с родителями после аварии на ЧАЭС в 1991 году. Он вспоминает, как после взрыва в Чернобыле его семье приходилось мыть машину с пеной, чтобы очистить её от радиоактивной пыли. Одежду сжигали и выдавали новую, нерадиоактивную. Но сейчас его родные хотят вернуться на малую родину. Знает ли семья про новую АЭС всё, что хотела бы знать?
«А почему нет? В островецких газетах пишут... Можно зайти в инфоцентр: не думаю, что откажут. Есть и интернет. Конечно, бабушка туда не залезет, но я могу. Боюсь об этом говорить? Нет, чего бояться. Информация открытая», — говорит парень.
Прощаемся. Напоследок он просит: «Не называйте моё имя. И место работы не называйте».
Так, в самом начале строительства, в 2012 году, жители Островца принимали станцию, пробуя находить для себя плюсы и не высказываясь громко.
Фото: Павел Фурсевич
АЭС как политический вопрос
Высказываться громко про политику избегают в целом. АЭС же, по мнению как обычных людей, так и экспертов международного уровня, является политическим вопросом. Если не сказать более — политической и экономической проблемой. В начале зимы министр энергетики Литвы заявил, что покупать энергию с БелАЭС страна не намерена из-за небезопасности станции.
Прибалтийская страна собирается искать поддержки своей позиции у государств-соседей и до сих пор не изменила своё мнение. В этой связи возникает вопрос: куда Беларусь будет девать энергию и как намерена отдавать кредит России, за который станция строится?
Беларусские же власти, защищая имидж страны, утверждают: спичи Литвы о небезопасности станции — миф.
Аналогичную оценку дают чиновники станции, общаясь с населением:
«Например, озвучивается такой аргумент: за весь срок эксплуатации тепловых станций в мире погибли 18 тысяч человек, а за то же время с учётом людских потерь Чернобыля — 700−800», — цитировали СМИ заместителя министра энергетики Михаила Михадюка в августе 2015 года. Замминистра высказался тогда и о работе инфоцентра в Островце.
Карты, пожар и стронций-90 в молоке
Вопросы, которые могли бы сделать отношение населения к теме более тревожным, в стране стараются улаживать без резонанса и скандалов. Так, летом одного года горели радиоактивные леса неподалёку от станции. Люди обеспокоились и обращались в том числе в редакцию Зелёного портала.
Власти ситуацию комментировали много, но лаконично. Смысл сводился к тому, что радиационный фон нигде не превысил норму. В российском «Greenpeace» говорили: дым от пожара идёт на беларусские города. Дошёл ли? Вопрос повис в воздухе, а третьего мнения так и не появилось.
Ежегодно обнародуется информация о сокращении количества загрязнённых земель. Перечень населённых пунктов был обновлён постановлением Совета министров в январе 2016 года. Территория отселения, по данным Департамента по ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС, весной 2015 года была почти в 2 раза меньше, чем в 1986 году (240 000 против 400 000 га).
Насколько чистый любой из городов, можно увидеть в атласе, который доступен в электронном виде на сайте департамента. Из него можно даже узнать, насколько загрязнённым будет город через 10 или 20 лет. По словам представителя департамента Николая Цыбулько, это «прогнозные карты на основании фактических данных на момент 1986 года. Учёные по закону радиоактивного распада делали прогнозы на 1996, 2006 и 2016 годы».
То есть карты загрязнения радионуклидами составлены методом прогнозирования, а замеры производились в 1986 году, и сейчас они не учитывают, например, последствий эрозии почв.
Случается, что кого-то из высокопоставленных чиновников наказывают за контрабанду за пределы страны минеральных удобрений. Серьёзность темы подчеркнул генпрокурор в 2015 году.
Но не говорится, куда удобрения не доезжали. А тем временем под Хойниками получают радиоактивное молоко из-та того, что «руководители решили сэкономить на удобрениях». Стоит уточнить: Хойники относятся к регионам, где продукция считается нормативно чистой.
Многовекторность, или Как экологов назвали проблемой для экологии
Таким образом, актуализации проблемы радиации не происходит. Поддерживая социальное напряжение на приемлемом уровне, Беларусь реализует через проект АЭС одно из направлений своей многовекторной политики.
Строительство идёт за средства из российского кредита размером в 10 миллиардов долларов (для сравнения, это 18% ВВП за 2015 год). На международном уровне всё выглядит как тесное сотрудничество с Россией, подкрепляемое экономическими связями (на РФ приходится также более 40% экспорта и 50% импорта).
Одновременно Беларусь работает над отношениями с Западом. Евросоюз снял санкции, введённые 15 лет назад по отношению к ряду наших чиновников и предприятий.
Страна получает грантовую поддержку от иностранных доноров. В частности реализует проект по переходу к «зелёной» экономике, финансируемый ЕС в размере 5 миллионов евро. В 2014-2020 годах в Беларусь поступит от Евросоюза от 129 до 158 миллионов евро, большая часть из них предназначена для проектов государства.
Противоречия между строительством АЭС за российские деньги и реализацией европейских программ выявляются неожиданным и курьёзным образом. Так, в Стратегии устойчивого развития Гродненской области, где строится АЭС, ей же посвящён один из разделов. Угрозой и проблемой строительства авторы называют ОО «Экодом» и другие экологические организации, занимающие антиядерную позицию.
Чернобыль как проблема, от которой уходят
Экологов назвали проблемой, хотя одновременно те имеют и заслуги в работе с госорганами. Например, юриста ОО «Экодом» Сергея Магонова признали лучшим общественным экологом Брестской области 2015 года. В подобной двоякой ситуации находится и сама дата аварии.
Ежегодно проходит шествие «Чарнобыльскі шлях». Оно не противоречит официальной идеологии, согласно которой 26 апреля — важный день. Но и не поддерживается: на него не приглашают по телевизору, а милиция может задержать участника. Для этого дня грань между политизированной акцией, на которую закрывают глаза, и значимым для общества днём существует.
Высказываться громко про политику избегают в целом. АЭС же, по мнению как обычных людей, так и экспертов международного уровня, является политическим вопросом. Если не сказать более — политической и экономической проблемой. В начале зимы министр энергетики Литвы заявил, что покупать энергию с БелАЭС страна не намерена из-за небезопасности станции.
Прибалтийская страна собирается искать поддержки своей позиции у государств-соседей и до сих пор не изменила своё мнение. В этой связи возникает вопрос: куда Беларусь будет девать энергию и как намерена отдавать кредит России, за который станция строится?
Беларусские же власти, защищая имидж страны, утверждают: спичи Литвы о небезопасности станции — миф.
Аналогичную оценку дают чиновники станции, общаясь с населением:
«Например, озвучивается такой аргумент: за весь срок эксплуатации тепловых станций в мире погибли 18 тысяч человек, а за то же время с учётом людских потерь Чернобыля — 700−800», — цитировали СМИ заместителя министра энергетики Михаила Михадюка в августе 2015 года. Замминистра высказался тогда и о работе инфоцентра в Островце.
Карты, пожар и стронций-90 в молоке
Вопросы, которые могли бы сделать отношение населения к теме более тревожным, в стране стараются улаживать без резонанса и скандалов. Так, летом одного года горели радиоактивные леса неподалёку от станции. Люди обеспокоились и обращались в том числе в редакцию Зелёного портала.
Власти ситуацию комментировали много, но лаконично. Смысл сводился к тому, что радиационный фон нигде не превысил норму. В российском «Greenpeace» говорили: дым от пожара идёт на беларусские города. Дошёл ли? Вопрос повис в воздухе, а третьего мнения так и не появилось.
Ежегодно обнародуется информация о сокращении количества загрязнённых земель. Перечень населённых пунктов был обновлён постановлением Совета министров в январе 2016 года. Территория отселения, по данным Департамента по ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС, весной 2015 года была почти в 2 раза меньше, чем в 1986 году (240 000 против 400 000 га).
Насколько чистый любой из городов, можно увидеть в атласе, который доступен в электронном виде на сайте департамента. Из него можно даже узнать, насколько загрязнённым будет город через 10 или 20 лет. По словам представителя департамента Николая Цыбулько, это «прогнозные карты на основании фактических данных на момент 1986 года. Учёные по закону радиоактивного распада делали прогнозы на 1996, 2006 и 2016 годы».
То есть карты загрязнения радионуклидами составлены методом прогнозирования, а замеры производились в 1986 году, и сейчас они не учитывают, например, последствий эрозии почв.
Случается, что кого-то из высокопоставленных чиновников наказывают за контрабанду за пределы страны минеральных удобрений. Серьёзность темы подчеркнул генпрокурор в 2015 году.
Но не говорится, куда удобрения не доезжали. А тем временем под Хойниками получают радиоактивное молоко из-та того, что «руководители решили сэкономить на удобрениях». Стоит уточнить: Хойники относятся к регионам, где продукция считается нормативно чистой.
Многовекторность, или Как экологов назвали проблемой для экологии
Таким образом, актуализации проблемы радиации не происходит. Поддерживая социальное напряжение на приемлемом уровне, Беларусь реализует через проект АЭС одно из направлений своей многовекторной политики.
Строительство идёт за средства из российского кредита размером в 10 миллиардов долларов (для сравнения, это 18% ВВП за 2015 год). На международном уровне всё выглядит как тесное сотрудничество с Россией, подкрепляемое экономическими связями (на РФ приходится также более 40% экспорта и 50% импорта).
Одновременно Беларусь работает над отношениями с Западом. Евросоюз снял санкции, введённые 15 лет назад по отношению к ряду наших чиновников и предприятий.
Страна получает грантовую поддержку от иностранных доноров. В частности реализует проект по переходу к «зелёной» экономике, финансируемый ЕС в размере 5 миллионов евро. В 2014-2020 годах в Беларусь поступит от Евросоюза от 129 до 158 миллионов евро, большая часть из них предназначена для проектов государства.
Противоречия между строительством АЭС за российские деньги и реализацией европейских программ выявляются неожиданным и курьёзным образом. Так, в Стратегии устойчивого развития Гродненской области, где строится АЭС, ей же посвящён один из разделов. Угрозой и проблемой строительства авторы называют ОО «Экодом» и другие экологические организации, занимающие антиядерную позицию.
Чернобыль как проблема, от которой уходят
Экологов назвали проблемой, хотя одновременно те имеют и заслуги в работе с госорганами. Например, юриста ОО «Экодом» Сергея Магонова признали лучшим общественным экологом Брестской области 2015 года. В подобной двоякой ситуации находится и сама дата аварии.
Ежегодно проходит шествие «Чарнобыльскі шлях». Оно не противоречит официальной идеологии, согласно которой 26 апреля — важный день. Но и не поддерживается: на него не приглашают по телевизору, а милиция может задержать участника. Для этого дня грань между политизированной акцией, на которую закрывают глаза, и значимым для общества днём существует.
На официальном уровне 26 апреля происходит визит президента на заражённые радиацией территории. Таким образом, артикуляция годовщины властями есть, но на уровне взаимодействия с обществом актуализации проблемы избегают.
На телевидении и в интернете 26 апреля, день катастрофы, называют Днём памяти жертв. А для молодёжи ЧАЭС постепенно становится антуражем из компьютерной игры или местом для экскурсий, как в зону аварии, так и на новую станцию.
На телевидении и в интернете 26 апреля, день катастрофы, называют Днём памяти жертв. А для молодёжи ЧАЭС постепенно становится антуражем из компьютерной игры или местом для экскурсий, как в зону аварии, так и на новую станцию.
Салдат не можа без вайны, а постчарнобыльскае грамадства — без АЭС Чарнобыль не атрымаецца ўспамінаць толькі як гістарычны факт, бо ён застаўся сапраўднай катастрофай у памяці людзей. Аднак гэта слаба адлюстравалася ў сацыяльных і гуманітарных ведах. Каб запоўніць гэты правал, навуковая супольнасць з Беларусі сумесна з прадстаўнікамі іншых краін правяла 14-15 красавіка 2016 года канферэнцыю пад назвай «Чарнобыльская аварыя і грамадства: 30 год пасля катастрофы». Тэкст і фота: Ганна Валынец |
Антураж быў своеасаблівым флэшбэкам з папраўкай на сучаснасць: прастора «ЦЭХ» у былым памяшканні завода, савецкага ўзору кардонныя тэчкі, якія мусілі дадаць антураж для актыўнасці навуковай думкі. Канферэнцыя задумвалася як спроба аналізу вобразу катастрофы ў памяці людзей з найбольш пацярпелых краін.
«Але мы вельмі хутка зразумелі, што справа не толькі ў памяці», — кажа Алесь Смалянчук, навуковы кіраўнік Беларускага архіва вуснай гісторыі (БАВГ). Гэты архіў збірае і даследуе ўспаміны беларусаў пра найбольш важныя падзеі гісторыі ХХ стагоддзя.
Больш важным за факталогію даследчыкам падалося разгледзець месца чалавека і грамадства ў постчарнобыльскім свеце, праблему адказнасці навукоўцаў за сітуацыю.
«Праблема застаецца актуальнай, бо сітуацыя катастрофы працягваецца: Фукусіма і падобныя аварыі пра гэта сведчаць», — лічыць Алесь. Але сама катастрофа, як гэта ні іранічна, апынулася на перыферыі навуковага даследавання і грамадскай цікавасці.
Калі б цікавасці было больш, зрабілася б відавочнейшым назіранне Таццяны Вадалажскай, каардынатаркі Лятучага ўніверсітэта, які з'яўляецца суарганізатарам канферэнцыі:
«Мне падаецца, Чарнобыльская катастрофа і наступствы маюць магічную супярэчнасць, — лічыць яна. — З аднаго боку, яны прысутнічаюць у ладзе жыцця і шмат змянілі ў сацыяльнай структуры беларускага грамадства. Але з іншага боку, яны вельмі мала заўважныя ў сацыяльных і гуманітарных ведах пра грамадства і асэнсаванне сябе».
«Але мы вельмі хутка зразумелі, што справа не толькі ў памяці», — кажа Алесь Смалянчук, навуковы кіраўнік Беларускага архіва вуснай гісторыі (БАВГ). Гэты архіў збірае і даследуе ўспаміны беларусаў пра найбольш важныя падзеі гісторыі ХХ стагоддзя.
Больш важным за факталогію даследчыкам падалося разгледзець месца чалавека і грамадства ў постчарнобыльскім свеце, праблему адказнасці навукоўцаў за сітуацыю.
«Праблема застаецца актуальнай, бо сітуацыя катастрофы працягваецца: Фукусіма і падобныя аварыі пра гэта сведчаць», — лічыць Алесь. Але сама катастрофа, як гэта ні іранічна, апынулася на перыферыі навуковага даследавання і грамадскай цікавасці.
Калі б цікавасці было больш, зрабілася б відавочнейшым назіранне Таццяны Вадалажскай, каардынатаркі Лятучага ўніверсітэта, які з'яўляецца суарганізатарам канферэнцыі:
«Мне падаецца, Чарнобыльская катастрофа і наступствы маюць магічную супярэчнасць, — лічыць яна. — З аднаго боку, яны прысутнічаюць у ладзе жыцця і шмат змянілі ў сацыяльнай структуры беларускага грамадства. Але з іншага боку, яны вельмі мала заўважныя ў сацыяльных і гуманітарных ведах пра грамадства і асэнсаванне сябе».
Алесь Смалянчук
Перажыць не значыць забыць
Асэнсаванне сябе праз катастрофу здаецца дзіўнай ідэяй для сучаснага паспяховага чалавека. Тайм-мэнэджмент дазваляе яму зрабіць лепш, дасягнуць больш, але бракуе сілаў на рэфлексію ў адносінах да падзеяў 30-гадовай даўніны.
А дарма. Пэўны ўжо час таму даследчыкі з гуманітарнай сферы разглядаюць гэту і падобныя катастрофы як траўму, якую грамадства мусіць перажыць. Прычым перажыць не значыць забыць. Хутчэй наадварот, хаця параўнанне і недакладнае.
З чаго даследчыкі ўвогуле ўзялі, што гэта трэба? Ці не прыдумалі яны «траўму» самі?
Вопыт нямецкага гісторыка Аляксандра фон Плато кажа, што траўмуючая падзея — тая, расповед аб якой рэспандэнту даецца нялёгка: той можа плакаць ці пацець, свядома пазбягаць адказаў на вострыя ці ключавыя пытанні, нават мець псіхалагічныя праблемы.
Паводзіны, якія кажуць аб траўме, бачныя як мінімум у некаторых з людзей, што пагадзіліся распавесці аб катастрофе, ці, напрыклад, у ліквідатараў, якім «баліць».
Твар да твару са сваім мінулым
Ліквідатараў толькі сёння налічваецца больш за 72 000, а раней, па некаторых ацэнках, — да 140 000. Ёсць і тыя, хто ільготамі так і не скарыстаўся. Людзей, якім давялося зрабіцца перасяленцамі, каля 140 000, і 1800 тых, хто не захацеў нікуды з'ехаць. Гэта толькі тыя, на каго ўплыў катастрофы найбольш відавочны. Яшчэ больш за мільён чалавек жывуць на забруджаных тэрыторыях.
У маштабе 9,5-мільённага грамадства лічба з'яўляецца больш чым заўважнай і, паводле сацыялагічнай літаратуры, можа прывесці да таго, адкуль пачалася гісторыя:
Асэнсаванне сябе праз катастрофу здаецца дзіўнай ідэяй для сучаснага паспяховага чалавека. Тайм-мэнэджмент дазваляе яму зрабіць лепш, дасягнуць больш, але бракуе сілаў на рэфлексію ў адносінах да падзеяў 30-гадовай даўніны.
А дарма. Пэўны ўжо час таму даследчыкі з гуманітарнай сферы разглядаюць гэту і падобныя катастрофы як траўму, якую грамадства мусіць перажыць. Прычым перажыць не значыць забыць. Хутчэй наадварот, хаця параўнанне і недакладнае.
З чаго даследчыкі ўвогуле ўзялі, што гэта трэба? Ці не прыдумалі яны «траўму» самі?
Вопыт нямецкага гісторыка Аляксандра фон Плато кажа, што траўмуючая падзея — тая, расповед аб якой рэспандэнту даецца нялёгка: той можа плакаць ці пацець, свядома пазбягаць адказаў на вострыя ці ключавыя пытанні, нават мець псіхалагічныя праблемы.
Паводзіны, якія кажуць аб траўме, бачныя як мінімум у некаторых з людзей, што пагадзіліся распавесці аб катастрофе, ці, напрыклад, у ліквідатараў, якім «баліць».
Твар да твару са сваім мінулым
Ліквідатараў толькі сёння налічваецца больш за 72 000, а раней, па некаторых ацэнках, — да 140 000. Ёсць і тыя, хто ільготамі так і не скарыстаўся. Людзей, якім давялося зрабіцца перасяленцамі, каля 140 000, і 1800 тых, хто не захацеў нікуды з'ехаць. Гэта толькі тыя, на каго ўплыў катастрофы найбольш відавочны. Яшчэ больш за мільён чалавек жывуць на забруджаных тэрыторыях.
У маштабе 9,5-мільённага грамадства лічба з'яўляецца больш чым заўважнай і, паводле сацыялагічнай літаратуры, можа прывесці да таго, адкуль пачалася гісторыя:
«Рана ці позна надыходзіць момант, калі грамадства ізноў апынаецца твар да твару са сваім траўматычным мінулым, якое яно намагалася выціснуць. Так адбывалася ў Германіі пасля 1945 года, калі немцы намагаліся забыцца пра нацызм, у Францыі, якая намагалася забыць Вішы і калабарацыянізм, у Іспаніі, дзе ў перыяд пераходу да дэмакратычнага рэжыму спрабавалі забыцца пра грамадзянскую вайну…»
(прафесар Бруно Гропа, Францыя)
(прафесар Бруно Гропа, Францыя)
Перасяленцы: закрытыя для стасункаў, пакрыўджаныя маўчаннем
Магчыма, гэта не пра нас, але лепш звярнуцца да практыкі. Аб адлюстраванні катастрофы ў памяці людзей распавяла Вольга Іванова, кандыдат гістарычных навук і прадстаўніца БАВГ. Амаль паўсотні інтэрв'ю сабрана было для архіву, і ў працэсе збору даследчыкі заўважылі пэўныя асаблівасці:
«Рэспандэнтаў шукалі праз асабістыя кантакты. Групы перасяленцаў і ліквідатараў аказаліся дастаткова закрытымі для стасункаў. Было цяжка ўвайсці ў гэтую групу, наладзіць кантакты і пачаць размову», — кажа Вольга.
Апытаныя хваравіта рэагавалі на тое, як мала кажуць аб катастрофе ў грамадстве, ліквідатары — на пазбаўленне іх гэтага статусу і перавядзенне ў разрад ахвяр. Апошнія часта бачылі сэнс свайго ўдзелу ў ліквідацыі як жыццё не для сябе, а дзеля іншых. Напружанне ў соцыуме ў час перасялення і татальнага дэфіцыту выклікала і тое, што перасяленцам было даступнае ўсё, нібыта яны лепш за іншых.
Такім чынам, апытаныя перасяленцы на самай справе не змаглі забыць гэтую катастрофу, і яна жыве ў іх індывідуальнай памяці.
Магчыма, гэта не пра нас, але лепш звярнуцца да практыкі. Аб адлюстраванні катастрофы ў памяці людзей распавяла Вольга Іванова, кандыдат гістарычных навук і прадстаўніца БАВГ. Амаль паўсотні інтэрв'ю сабрана было для архіву, і ў працэсе збору даследчыкі заўважылі пэўныя асаблівасці:
«Рэспандэнтаў шукалі праз асабістыя кантакты. Групы перасяленцаў і ліквідатараў аказаліся дастаткова закрытымі для стасункаў. Было цяжка ўвайсці ў гэтую групу, наладзіць кантакты і пачаць размову», — кажа Вольга.
Апытаныя хваравіта рэагавалі на тое, як мала кажуць аб катастрофе ў грамадстве, ліквідатары — на пазбаўленне іх гэтага статусу і перавядзенне ў разрад ахвяр. Апошнія часта бачылі сэнс свайго ўдзелу ў ліквідацыі як жыццё не для сябе, а дзеля іншых. Напружанне ў соцыуме ў час перасялення і татальнага дэфіцыту выклікала і тое, што перасяленцам было даступнае ўсё, нібыта яны лепш за іншых.
Такім чынам, апытаныя перасяленцы на самай справе не змаглі забыць гэтую катастрофу, і яна жыве ў іх індывідуальнай памяці.
Салдат не можа без вайны
Адначасова катастрофа слаба прадстаўленая ў калектыўнай памяці. А такі яе аспект, як ліквідацыя, існуе ўвогуле ў «памяці адной вузкай групы», шматэтнічнай і шматнацыянальнай. Гэтая памяць не перайшла да памяці народа, не была этнізаваная, зазначае Андрусь Мастыка, супрацоўнік БАВГ.
Памяць пра ліквідацыю ў прыватнасці і катастрофу агулам засталася толькі ў пэўнай часткі грамадства, якая так і не змагла яе адрэфлексаваць і забыцца. Сукупнасць фактараў вядзе да наступнай сітуацыі:
«Ліквідатары звычайна станоўча ацэньваюць атамную энергетыку, — заўважае Андрусь. — Пераважная большасць кажа, што Чарнобыль — гэта дрэнна, што былі зробленыя памылкі, але агулам атамная энергетыка — гэта добра і прыносіць карысць. Так адбываецца, бо ліквідатар без атамнай энергетыкі не можа.
Гэта як у салдата: ён павінен быць на вайне, і таму вайна мусіць быць. Але яна мусіць быць справядлівая і г.д. Так і ў сітуацыі з энергетыкай: яна мусіць існаваць, але атам мусіць быць мірным».
А другая частка людзей не была на ЧАЭС, не перасялялася і не перажывае Чарнобыль як праблему. Яны ведаюць катастрофу толькі як гістарычны факт, які іх не асабліва турбуе, як і новая Астравецкая АЭС.
Адначасова катастрофа слаба прадстаўленая ў калектыўнай памяці. А такі яе аспект, як ліквідацыя, існуе ўвогуле ў «памяці адной вузкай групы», шматэтнічнай і шматнацыянальнай. Гэтая памяць не перайшла да памяці народа, не была этнізаваная, зазначае Андрусь Мастыка, супрацоўнік БАВГ.
Памяць пра ліквідацыю ў прыватнасці і катастрофу агулам засталася толькі ў пэўнай часткі грамадства, якая так і не змагла яе адрэфлексаваць і забыцца. Сукупнасць фактараў вядзе да наступнай сітуацыі:
«Ліквідатары звычайна станоўча ацэньваюць атамную энергетыку, — заўважае Андрусь. — Пераважная большасць кажа, што Чарнобыль — гэта дрэнна, што былі зробленыя памылкі, але агулам атамная энергетыка — гэта добра і прыносіць карысць. Так адбываецца, бо ліквідатар без атамнай энергетыкі не можа.
Гэта як у салдата: ён павінен быць на вайне, і таму вайна мусіць быць. Але яна мусіць быць справядлівая і г.д. Так і ў сітуацыі з энергетыкай: яна мусіць існаваць, але атам мусіць быць мірным».
А другая частка людзей не была на ЧАЭС, не перасялялася і не перажывае Чарнобыль як праблему. Яны ведаюць катастрофу толькі як гістарычны факт, які іх не асабліва турбуе, як і новая Астравецкая АЭС.
Бывший студент о практике на АЭС: «Для парня 18 лет это невероятно» Поговорили с одним из тех, в ком государство видело будущего работника АЭС в Островце. Выпускник 2017 года, Александр Сурконт побывал на трёх различных станциях, но работать там не стал. Текст: Анна Волынец. Фото: из личного архива героя |
Первый энергоблок Островецкой АЭС хотят ввести в эксплуатацию в конце 2019 или в 2020 году. Всего на станции должно будет работать более 2300 человек, и приоритет хотят отдать беларусам, имеющим профильное образование и опыт работы. Для этого университеты готовят специалистов: БГУИР, БНТУ, БГУ и МГЭИ имени Сахарова обучают их на шести специальностях.
Ежегодно университеты принимают по 125 человек на первый курс, и редакция «Зелёного портала» решила, что найти одного из настоящих или бывших студентов будет несложно. На письмо в соцсетях отозвался молодой человек.
«Привет, в 2017 закончил БНТУ по специальности «Строительство тепловых и атомных электростанций». Если есть какие-то вопросы – с радостью готов ответить», – написал Александр Сурконт.
Житель Минска и уроженец Лиды, он приехал учиться более семи лет назад и поступил на факультет энергетического строительства. В школе любил физику, а в университете – архитектуру. Александр не был ни лучшим, ни худшим студентом. И в целом группе не ставили высоких оценок: на первой сессии мало кто получил больше 7 баллов.
Скрашивало ситуацию то, что все студенты учились на бюджетном отделении (подробнее о финансировании подготовки специалистов – в тексте 10-й подпрограммы госпрограммы «Образование и молодежная политика» на 2016–2020 годы).
Александр уверен, что АЭС – это хорошо, но выбор площадки был политическим вопросом, а само строительство могло стоить дешевле. Он считает, что АЭС – не место для любого рода испытаний, тем более если её тип реактора – такой, как был в Чернобыле.
Ежегодно университеты принимают по 125 человек на первый курс, и редакция «Зелёного портала» решила, что найти одного из настоящих или бывших студентов будет несложно. На письмо в соцсетях отозвался молодой человек.
«Привет, в 2017 закончил БНТУ по специальности «Строительство тепловых и атомных электростанций». Если есть какие-то вопросы – с радостью готов ответить», – написал Александр Сурконт.
Житель Минска и уроженец Лиды, он приехал учиться более семи лет назад и поступил на факультет энергетического строительства. В школе любил физику, а в университете – архитектуру. Александр не был ни лучшим, ни худшим студентом. И в целом группе не ставили высоких оценок: на первой сессии мало кто получил больше 7 баллов.
Скрашивало ситуацию то, что все студенты учились на бюджетном отделении (подробнее о финансировании подготовки специалистов – в тексте 10-й подпрограммы госпрограммы «Образование и молодежная политика» на 2016–2020 годы).
Александр уверен, что АЭС – это хорошо, но выбор площадки был политическим вопросом, а само строительство могло стоить дешевле. Он считает, что АЭС – не место для любого рода испытаний, тем более если её тип реактора – такой, как был в Чернобыле.
Во время практики на САЭС, Александр слева. Фото из личного архива героя
Об учёбе: «Это были лучшие пять лет в жизни»
— Ещё в школе я для себя решил, что хочу учиться именно в БНТУ, хотел поступать на специальность, которая связана с физикой либо строительством. Рассматривал сразу несколько факультетов, но в итоге остановился на ФЭС.
Сразу подал документы на специальность «Теплогазоснабжение и вентиляция», но потом подумал, что не хватит баллов, и перекинул документы на специальность «Строительство тепловых и атомных электростанций». О чем, кстати, ни разу в жизни не пожалел
Это были лучшие пять лет в жизни, познакомился с очень интересными людьми, появилось много очень хороших друзей, постоянно узнавал очень много нового и интересного. Хорошие и сильные преподаватели способствовали.
— А группа как была? Остались ли друзья? Кого было больше, ребят или девушек?
— Друзей очень много осталось. А изначально при поступлении было 23 парня и 7 девушек».
— Может быть, был любимый предмет?
— Даже и не скажу, почти все предметы на четвёртом и пятом курсах были интересными, самыми скучными были первый и второй курс. Третий был самым сложным, из-за одного из предметов семь человек отчислили...
Очень любил архитектуру и начертательную геометрию.
— Но в магистратуре вы решили не оставаться?
— Нет.
— Ещё в школе я для себя решил, что хочу учиться именно в БНТУ, хотел поступать на специальность, которая связана с физикой либо строительством. Рассматривал сразу несколько факультетов, но в итоге остановился на ФЭС.
Сразу подал документы на специальность «Теплогазоснабжение и вентиляция», но потом подумал, что не хватит баллов, и перекинул документы на специальность «Строительство тепловых и атомных электростанций». О чем, кстати, ни разу в жизни не пожалел
Это были лучшие пять лет в жизни, познакомился с очень интересными людьми, появилось много очень хороших друзей, постоянно узнавал очень много нового и интересного. Хорошие и сильные преподаватели способствовали.
— А группа как была? Остались ли друзья? Кого было больше, ребят или девушек?
— Друзей очень много осталось. А изначально при поступлении было 23 парня и 7 девушек».
— Может быть, был любимый предмет?
— Даже и не скажу, почти все предметы на четвёртом и пятом курсах были интересными, самыми скучными были первый и второй курс. Третий был самым сложным, из-за одного из предметов семь человек отчислили...
Очень любил архитектуру и начертательную геометрию.
— Но в магистратуре вы решили не оставаться?
— Нет.
Энергетический факультет БНТУ. Фото – abiturient.by
Устроился к субподрядчику строительства АЭС, но сбежал
— А что вам перед выпуском говорили по поводу трудоустройства? Какие в целом были планы?
— До третьего курса говорили, что мест куча и не будет проблем с распределением, а потом уже советовали искать самим, так как кризис, мест нет совсем.
По итогу нас выпускалось 20 человек, а мест было всего 5, и те совсем печальные. Остальным пришлось самим искать работу. Одного вообще распределили на кафедру инженером на 0,5 ставки за копейки – вроде около 120 рублей.
— Попал ли кто-то собственно на строительство ТЭЦ или АЭС?
— На то время туда попало шесть человек, сейчас осталось двое, кто инженером, кто мастером СМР (строительно-монтажных работ – ред.)
— А вы как нашли себе работу?
— Этот процесс занял у меня более 3 месяцев, отправил, наверное, более 100 резюме, обзвонил кучу организаций по всей стране и почти каждый день ездил по всем подряд строительным организациям.
В итоге меня взяли инженером ПТО в РУП «Белэнергострой» филиала УС Минской ТЭЦ-5 – это один из субподрядчиков строительства БелАЭС. Но через три месяца я оттуда сбежал, так как зарплата была 260-300 рублей.
Мне очень повезло, и я перераспределился в «Минскпромстрой», где работаю по сегодняшний день. Я мастер СМР, руковожу бригадой из 15 человек
— Довольны ли вы?
— В целом да, сейчас все хорошо. Работа интересная, постоянно приходится сталкиваться с разными трудностями и думать, как их можно решить. Да и коллектив очень хороший, а это очень важно на любой работе.
— А что вам перед выпуском говорили по поводу трудоустройства? Какие в целом были планы?
— До третьего курса говорили, что мест куча и не будет проблем с распределением, а потом уже советовали искать самим, так как кризис, мест нет совсем.
По итогу нас выпускалось 20 человек, а мест было всего 5, и те совсем печальные. Остальным пришлось самим искать работу. Одного вообще распределили на кафедру инженером на 0,5 ставки за копейки – вроде около 120 рублей.
— Попал ли кто-то собственно на строительство ТЭЦ или АЭС?
— На то время туда попало шесть человек, сейчас осталось двое, кто инженером, кто мастером СМР (строительно-монтажных работ – ред.)
— А вы как нашли себе работу?
— Этот процесс занял у меня более 3 месяцев, отправил, наверное, более 100 резюме, обзвонил кучу организаций по всей стране и почти каждый день ездил по всем подряд строительным организациям.
В итоге меня взяли инженером ПТО в РУП «Белэнергострой» филиала УС Минской ТЭЦ-5 – это один из субподрядчиков строительства БелАЭС. Но через три месяца я оттуда сбежал, так как зарплата была 260-300 рублей.
Мне очень повезло, и я перераспределился в «Минскпромстрой», где работаю по сегодняшний день. Я мастер СМР, руковожу бригадой из 15 человек
— Довольны ли вы?
— В целом да, сейчас все хорошо. Работа интересная, постоянно приходится сталкиваться с разными трудностями и думать, как их можно решить. Да и коллектив очень хороший, а это очень важно на любой работе.
Островец. Фото – Александр Васюкович, «Имена»
«К АЭС отношусь крайне положительно»
— Упоминали ли во время вашей учёбы в университете или между собой Островецкую АЭС или ЧАЭС? Преподаватели, студенты... Что-то интересное или, может, забавное.
— Конечно, про островецкую – постоянно. Мы с первого курса проходили устройство работы АЭС с разными типами реакторов. Да и такие предметы были на всём протяжении учебы.
У нас и практика там была: после первого курса – 5-дневная на САЭС, это станция-аналог ЧАЭС. Там, как и на ЧАЭС, стоят РБМК (вид реактора – ред). После третьего курса работали два месяца на Островецкой АЭС. После четвёртного курса восемь лучших студентов работали на ЛАЭС-2.
А по поводу интересного даже не знаю, что ответить – для меня в принципе вся эта тема интересна. Из забавного только то как реактор уронили.
— О да! Эта тема – тема АЭС или энергетика?
— Тема АЭС и их строительства. Да просто люблю строить. И в целом к АЭС отношусь крайне положительно, считаю, если ее использовать правильно и по назначению, то она принесёт много пользы как экономике, так и экологии страны. Даже не смотря на то, что проект российский.
Но, к сожалению, в нашей стране не все так хорошо.
— Упоминали ли во время вашей учёбы в университете или между собой Островецкую АЭС или ЧАЭС? Преподаватели, студенты... Что-то интересное или, может, забавное.
— Конечно, про островецкую – постоянно. Мы с первого курса проходили устройство работы АЭС с разными типами реакторов. Да и такие предметы были на всём протяжении учебы.
У нас и практика там была: после первого курса – 5-дневная на САЭС, это станция-аналог ЧАЭС. Там, как и на ЧАЭС, стоят РБМК (вид реактора – ред). После третьего курса работали два месяца на Островецкой АЭС. После четвёртного курса восемь лучших студентов работали на ЛАЭС-2.
А по поводу интересного даже не знаю, что ответить – для меня в принципе вся эта тема интересна. Из забавного только то как реактор уронили.
— О да! Эта тема – тема АЭС или энергетика?
— Тема АЭС и их строительства. Да просто люблю строить. И в целом к АЭС отношусь крайне положительно, считаю, если ее использовать правильно и по назначению, то она принесёт много пользы как экономике, так и экологии страны. Даже не смотря на то, что проект российский.
Но, к сожалению, в нашей стране не все так хорошо.
Игналинская АЭС. Фото – izi.im
Станция могла бы окупиться за 12 лет, а не 25
— Что именно не так хорошо? И что значит "если ее использовать правильно и по назначению"?
— Возьмём российский проект АЭС-2006 с мощностью реактора 1200 МВт (в целом проект хороший и действительно безопасный) и, к примеру, французский проект АЭС с примерно такой же мощностью – 1100-1200МВт.
Представим, что объём бетона нужный для строительства российского проекта равен 100%. Тогда для французского это цифра будет равна 70-75%, а американского сопоставимой мощности – 65-70%. Соответственно – для всех остальных материалов, и это учитывая, что европейские и американские проекты как минимум не хуже российского. Соответсвенно, стоимость строительства российского проекта значительно выше.
Вот примерно такую информацию нам представлял один из преподавателей на четвёртом курсе, только там было около 10 разных проектов, но цифры примерно похожие.
И, к сожалению, выбор площадки для строительства – исключительно политический вопрос. Ещё в 90 хотели строить на могилёвской площадке, она и лучше, и АЭС там намного нужнее, так как там есть дефицит электроэнергии и мы ее покупаем с САЭС.
И в официальных источниках говорят, что срок окупаемости АЭС нашей 19 лет, но я точно не верю в эту цифру. Думаю, минимум 25. А при правильном подходе могло бы быть 12-15 лет.
Если Литва, Латвия, Эстония не будут покупать электроэнергию с БелАЭС то это будет провал… Хотя, думаю, им от этого никуда не деться.
Если правильно подойти к теме АЭС, то она конечно будет большим плюсом для страны. Но точно не так, как у нас в стране.
— Что именно не так хорошо? И что значит "если ее использовать правильно и по назначению"?
— Возьмём российский проект АЭС-2006 с мощностью реактора 1200 МВт (в целом проект хороший и действительно безопасный) и, к примеру, французский проект АЭС с примерно такой же мощностью – 1100-1200МВт.
Представим, что объём бетона нужный для строительства российского проекта равен 100%. Тогда для французского это цифра будет равна 70-75%, а американского сопоставимой мощности – 65-70%. Соответственно – для всех остальных материалов, и это учитывая, что европейские и американские проекты как минимум не хуже российского. Соответсвенно, стоимость строительства российского проекта значительно выше.
Вот примерно такую информацию нам представлял один из преподавателей на четвёртом курсе, только там было около 10 разных проектов, но цифры примерно похожие.
И, к сожалению, выбор площадки для строительства – исключительно политический вопрос. Ещё в 90 хотели строить на могилёвской площадке, она и лучше, и АЭС там намного нужнее, так как там есть дефицит электроэнергии и мы ее покупаем с САЭС.
И в официальных источниках говорят, что срок окупаемости АЭС нашей 19 лет, но я точно не верю в эту цифру. Думаю, минимум 25. А при правильном подходе могло бы быть 12-15 лет.
Если Литва, Латвия, Эстония не будут покупать электроэнергию с БелАЭС то это будет провал… Хотя, думаю, им от этого никуда не деться.
Если правильно подойти к теме АЭС, то она конечно будет большим плюсом для страны. Но точно не так, как у нас в стране.
Смоленская АЭС
Практика на АЭС – потрясающая, но на строительстве заплатили мало
— Может, помните первые впечатления от посещения АЭС?
— Ознакомительная практика на САЭС была потрясающая. Для парня, которому только исполнилось на тот момент 18 лет, это было просто невероятно.
А на практике на БелАЭС мы работали обычными рабочими, и там, конечно, смешанные чувства. С одной стороны, ты работаешь на самой большой стройке страны и получаешь огромный опыт. А с другой стороны, мы сильно расстроились, когда увидели зарплаты – по 3,5 млн на то время.
Хотя сразу от БРСМ обещали по 10 млн за вахту, потом на самой АЭС по 6, а по итогу… Но это был 2015 год, он в целом был плохим для строительства, а для БелАэС так вообще ужасный.
— А расскажите немного про практику на САЭС.
— Я уже почти и не помню. Нас поводили по музеям Десногорска (там находится САЭС), были в учебном центре, на следующий день поехали на саму САЭС. Там нас водили по машинному отделению, потом по реакторному отделению. Была фотосессия в центральном зале, затем водили в блочный щит управления третьего энергоблока, там объясняли принцип управления энергоблоком.
— Может, помните первые впечатления от посещения АЭС?
— Ознакомительная практика на САЭС была потрясающая. Для парня, которому только исполнилось на тот момент 18 лет, это было просто невероятно.
А на практике на БелАЭС мы работали обычными рабочими, и там, конечно, смешанные чувства. С одной стороны, ты работаешь на самой большой стройке страны и получаешь огромный опыт. А с другой стороны, мы сильно расстроились, когда увидели зарплаты – по 3,5 млн на то время.
Хотя сразу от БРСМ обещали по 10 млн за вахту, потом на самой АЭС по 6, а по итогу… Но это был 2015 год, он в целом был плохим для строительства, а для БелАэС так вообще ужасный.
— А расскажите немного про практику на САЭС.
— Я уже почти и не помню. Нас поводили по музеям Десногорска (там находится САЭС), были в учебном центре, на следующий день поехали на саму САЭС. Там нас водили по машинному отделению, потом по реакторному отделению. Была фотосессия в центральном зале, затем водили в блочный щит управления третьего энергоблока, там объясняли принцип управления энергоблоком.
Сотрудники Чернобыльской АЭС, 1985 год. Фото – sputnik.by
О Чернобыле: «АЭС – не место для испытаний»
— Про ЧАЭС: вспоминали ли о ней во время учёбы? Если да, то в каком контексте?
— Да, вспоминали. Часто обсуждали причины аварии, тип реактора и его минусы.
— И какими были главные причины? Ведь обвиняют и специалистов, и тесты, и пеняют на сам тип реактора…
— Самая главная причина – советская власть. ЧАЭС должна была стать лучшей в стране (да и она на тот момент такой была), но очень много нарушений было допущено при строительстве. Как говорится, давайте построим за год то, что надо строить пять лет.
Ну и самая главная причина аварии, по моему мнению, испытания, которые проводились в ту ночь. АЭС вообще не место для испытаний, а с учетом того, что там ещё стоял РБМК… С ним категорически нельзя играть, у этого типа реакторов на тот момент было очень много минусов, хотя у них очень большой потенциал в плане вырабатываемой электроэнергии. Сейчас на той же САЭС они прошли глубокую модернизацию и успешно работают. А на Игналинской АЭС так вообще был самый современный РБМК в стране
Думаю, ЧАЭС и по сегодняшний день могла бы успешно работать, если бы СССР развалился на шесть лет раньше.
— Про ЧАЭС: вспоминали ли о ней во время учёбы? Если да, то в каком контексте?
— Да, вспоминали. Часто обсуждали причины аварии, тип реактора и его минусы.
— И какими были главные причины? Ведь обвиняют и специалистов, и тесты, и пеняют на сам тип реактора…
— Самая главная причина – советская власть. ЧАЭС должна была стать лучшей в стране (да и она на тот момент такой была), но очень много нарушений было допущено при строительстве. Как говорится, давайте построим за год то, что надо строить пять лет.
Ну и самая главная причина аварии, по моему мнению, испытания, которые проводились в ту ночь. АЭС вообще не место для испытаний, а с учетом того, что там ещё стоял РБМК… С ним категорически нельзя играть, у этого типа реакторов на тот момент было очень много минусов, хотя у них очень большой потенциал в плане вырабатываемой электроэнергии. Сейчас на той же САЭС они прошли глубокую модернизацию и успешно работают. А на Игналинской АЭС так вообще был самый современный РБМК в стране
Думаю, ЧАЭС и по сегодняшний день могла бы успешно работать, если бы СССР развалился на шесть лет раньше.
Вернуться
Глава 1. Память